– Гушлар, как птиц.
– Да, гушлар. Я тоже вспомнил. Говорят, на знамени нашего рода было изображение орла. Это было еще до того, как арабы пришли на нашу землю… Выходит, он наш родич? – улыбнулся Черкез, вглядываясь в небо, где по-прежнему в воздушных потоках парил орел.
– Орлы – как хорошие люди, – глаза Шаммы-ага потеплели, – верны друг другу до самой смерти. К родному гнездовью привязаны.
Черкез опустил голову, сердце полоснула обида. Неужели они с Джемал глупее птиц, этих неразумных существ? Он вслушивался в голос Шаммы-ага, ровный, спокойный, и каждое его слово, мудрое, убедительное, западало в самую душу. Другие вели себя иначе. Хырслан был криклив и груб, Мадер – поначалу игрив, а выпивши – сентиментален, Мустафа Чокаев – фальшив и снисходителен, Шырдыкули – неискренен и вкрадчив. А вот Шаммы-ага доверителен, говорит как равный с равным. Так с ним еще разговаривает Джемал. Но она ему жена, самый родной, любимый человек на чужбине.
«О чужбина, чужбина! Будь ты проклята!.. Чего это я?! – спохватился Черкез. – Тогда не встретил бы Джемал, так и осталась бы она пленницей Хырслана. Что тогда?»
У ног Черкеза, вздыхая, бился в каменных теснинах горный Сумбар, вздувшийся от паводка. А ему чудились людские вздохи, крики, конский топот. Виделся тот день, когда уходил из родных Каракумов. Стремя в стремя с ним скакал Хырслан со своими головорезами. Черкез часто оглядывался назад, и всякий раз чудилось, что за ним неотступно бегут отец, мать, брат Кандым. Но они же убиты! Своими глазами видел, прикасался к их окоченевшим лицам, рукам. А теперь они, казалось, у самого конского крупа. Отец и брат молчали, а мать слезно умоляла: «Вернись, сынок! Что ты в чужом краю забыл?..» Сразу же за кордоном видения вмиг исчезли, словно им не хотелось расставаться с родиной. Чужая земля претила даже призракам.
– Ты помнишь, кто приходил к вам в Сувлы? – Голос Шаммы-ага опять вернул Черкеза к действительности.
– Джунаид-хана помню, его сыновей, Дурды-бая с сыновьями. Еще дядю Тагана, нашего дальнего родича по матери, отца Джемал. Он вроде служил у Джунаид-хана, а потом к красным переметнулся. Его сын Ашир навещал моего отца. – Черкез чуть растерянно улыбнулся. – Мне кажется, они дружили. Ашир – родной брат Джемал. Где он сейчас?
– Кого ты еще помнишь? – Шаммы-ага сделал вид, что не расслышал вопроса.
– Армянина помню – курчавый, веселый такой. Мелькумов, кажется, его фамилия. Он, подарив отцу кортик в золотых ножнах, сказал: «Это тебе, Аманли, за верную службу от советской власти». Бывал еще один русский – коренастый, в бушлате и тельняшке. Отец звал его Иваном. И еще один приходил, русоволосый, разговаривал по-туркменски и по-русски, но отец сказал, что он немец, и называл его не то Иоганном, не то Гербертом.
– А ты бы узнал их всех сейчас?
– Если покажут, узнаю. Тогда и после я не понимал, почему отец относился к ним душевнее и теплее, чем к Джунаид-хану и его людям. Он был с ними доверительнее, сердечнее, они платили ему тем же. Я это понял только сейчас, перейдя границу, коснувшись родной земли.
– Ты когда-нибудь называл их имена Мадеру или еще кому-либо?
– Нет, Шаммы-ага. Память об отце свята, и все, что связано с ним, храню на дне сердца, а вход туда открыт не каждому.
– Мой тебе совет, забудь эти имена.
Черкез молча кивнул. В его больших, чуть навыкате глазах мелькнула тень беспокойства, сожаления, будто что-то мучило, не давало ему покоя… Почему над всем этим он не задумывался раньше – в Иране, в Германии? Был замотан, измучен учебой, тренировками? И такое случалось. Прыгал с парашютом под Потсдамом, совершал по ночам марш-броски, ходил по азимуту до полного изнеможения, встречался в лесу с радисткой Джемал, и они, развернув рацию, передавали очередную радиограмму Мадеру, дожидавшемуся от них вестей в Аренсдорфе, своем родовом имении. Но это было так давно.
