Застучала лопатка, накладывая раствор.
* * *
Поискав глазами Созия, Клавдий сделал ему знак держаться поодаль. Ему почему-то казалось, что он не может покинуть Марка сразу после всего, что произошло,
– Ты был знаком с нею? – осторожно спросил он.
Марк горько усмехнулся.
– Знаком… не то слово. Я любил ее. Всю свою сознательную жизнь. Она ведь, как и я, родом из Испании. Наши родители были друзьями. В наших детских играх я всегда был Персеем, Энеем, Гектором, а она – Андромедой, Дидоной, Андромахой. Я спасал ее от драконов и расколдовывал злобные чары. Потом ее родители переехали в Рим. И вдруг я узнал, что Веспасиан в знак особой милости к ее отцу рекомендовал его дочь в весталки. Если бы ты знал, как она радовалась. А я писал, что буду ждать ее. В то время мне было все равно, сколько ждать – тридцать лет или триста. В юности оба этих срока кажутся необъятными. В этом году ей бы исполнилось двадцать шесть, И через каких-нибудь десять лет мы могли бы пожениться…
– Ты ничем не мог помочь ей?
Марк отрицательно покачал головой,
– Разве что чашей цикуты. Но даже этого я не успел сделать.
– А она? Она тоже любила тебя?
– Не знаю… – Марк пожал плечами. – Какое это сейчас имеет значение? Между наш была любовь, но лишь в том смысле, какой ей придавал Платон. Единство разумов, душ, взглядов, – разве это не выше во сто крат, чем грязная похоть? Она дарила меня своей дружбой, и это я оценивал много дороже любви обычных женщин»
* * *
– Так она была невинна?
– А ты сомневался? Разве ты не видел ее? Разве каждый ее взгляд, каждый жест, каждый шаг не вопияли о невинности? Ведь обвинение трещало но швам. Да и что ей могли инкриминировать? Все ее преступление заключалось в том, что она оказалась на пути процессии, которая вела на казнь сенатора Нерву. Этот старейший и честнейший из наших сенаторов забаллотировал на выборах убийцу и развратника Криспина, которого наш цезарь решил выдвинуть в консулы. Хорош был бы консул – пьяница и доносчик, которого собственные рабы призвали в суд по обвинению в разврате. Кандидатура, вполне достойная сборища рабов и ничтожеств, которое собой являет наш сенат. И поскольку Нерву нельзя было обвинить ни в чём, кроме доброты и честности (а я его прекрасно знал, в юности он заменил мне погибшего отца), его вместе с друзьями, Орфитом и Руфом обвинили в некромантии и человекоедстве.
– Что за вздор? – поразился Клавдий.
– И судьи не только поверили этому вздору, но и осудили всех троих на казнь. На смертном-то пути и встретилась с ними Корнелия, уж не знаю, случайно или нет. Осужденных, по обычаю, помиловали, казнь им заменили ссылкой на острова. Но на весталок принцепс затаил злобу, взял под стражу – и сел в лужу. Они были невинны! И тут в лапы Криспина попался Валерий Лициниан, жалкий щеголь, болтун, паршивый адвокатишко, который со страху был готов оговорить кого угодно. Император плясал от радости, приговаривая: «Лициниан нас оправдал!» Спасая свою шкуру, этот негодяй оболгал Корнелию, ее подруг, трибуна городской когорты Целера. – Марк сжал кулаки и желваки заходили под его скулами. – Бедного парня до смерти забили розгами. Он до последнего вздоха кричал, что не виновен. Весталкам, против которых не хватило улик, милостиво разрешили покончить с собой. А Корнелию… Как поступили с ней, ты видел, – завершил Марк свой рассказ.
– Отвык я от всего этого, – сказал Клавдий. – Я ведь семь лет не был в Риме.
