Короче говоря, несмотря на то, что пропадала Марыся на своей работе до позднего вечера, работа её не клеилась почти также, как и личная жизнь. Периодически Марыську вызывал начальник департамента мелких обид пан Клоповский, и устраивал выволочку.
У пана Клоповского было много заслуг перед наукой и перед Родиной. Пан Клоповский был ходячей энциклопедией мелких обид. Он помнил такие мельчайшие пакости, которые не сумел бы удерживать в памяти ни один человек, даже самый обиженный. Пан Клоповский уже подсчитал кто и сколько должен нам заплатить за эти обиды, кто и как должен покаяться.
Пан Клоповский заслуживал огромного уважения. Марыся это понимала. Но отчего-то, попадая в его кабинет и глядя на его раскрасневшуюся физиономию, на маленькие глазки, которые наливались кровью, когда он рассказывал о своих новых открытиях, Тухольской очень хотелось взять его за шиворот, двинуть ему как следует между глазёнок и бросить в окошко, чтоб он летел кувырком, а потом записал бы в свой список ещё одну обиду, коль не переломал бы шею, свалившись со второго этажа.
– Ну куда это годится, дорогая моя Марыся? – как обычно начал пан Клоповский, вытащив отчёт о проделанной работе, который на прошлой неделе представила Тухольская. – Тебе кажется, что это работа? Ты считаешь, что так можно относиться к истории обид, причинённых хольскому народу? – всё больше распалялся пан Клоповский, а глаза его опять наливались кровью. – Ты не нашла ни одной мелкой обиды, причинённой нам за всю четверть века, которую обозревала?
Марыся пожала плечами, потупилась и уронила плечи, ссутулившись и понимая, что ничего хорошего её не ждёт. Так и вышло. Пан Клоповский перешёл на крик, срываясь местами на пронзительный визг.
– Тухольская, – бушевал начальник, – ты позоришь хольскую науку! Ты позоришь всю нацию! Ты саботируешь работу! Ты препятствуешь восстановлению национальной памяти, подсчёту обид и пакостей! Теперь я понимаю, почему мы до сих пор не ездим в Лоскву как победители, как хозяева положения, способные по-настоящему диктовать условия и прижать к ногтю всю эту лусскую сволочь! Пойми, Марыся, – отчего-то слегка утих пан Клоповский, – детальный подсчёт мелких обид – дело ничуть не менее важное, чем составление перечня крупных подлостей, совершенных против нас гадами-соседями, всегда хотевшими нас уничтожить и подавить. Марысенька, наступит момент, и главные отделы нашего института вычислят всё, что мы можем предъявить, всё, за что не собираемся прощать. Но вдруг этого окажется недостаточно? Вот тогда-то наш отдел вынет из широких штанин свои бумаги, свои перечни многочисленных мелких обид, и мы способны будем просто завалить Лоскву всем этим! Тогда-то мы возьмём за горло проклятых лусаков! Мы возьмём Лоскву за жабры, мы заставим её покаяться и так согнуться в поклоне, что у неё хребет переломится! Мы потребуем огромных компенсаций, а главное, будем настаивать на передаче, то есть на возвращении нам законных земель на востоке, всех наших Всходних Кресов, которые достались нам в честной борьбе в давние годы, но потом были подло отобраны у нас в бесчестных авантюрах, затеянных нашими врагами. На востоке не будет никакой Велоруссии, никакой Своленской и Грянской областей. Всех незаконно проживающих там оккупантов-лусаков мы выселим в Моркуту и Вагадан. А заселятся в пределы Кресов твои детишки, когда они у тебя, наконец, появятся, мои внуки и правнуки и прочие законные хозяева этих территорий, то есть хольский народ!
