Перед глазами у меня все поплыло, и я изо всех сил вцепилась в подлокотники, чтобы не потерять равновесие и не съехать на пол. Или – не взлететь над креслами.
– Мне так хочется… лю-бить…
Краткая тишина – и обвал аплодисментов… Я сделала глубокий судорожный вдох, словно человек, только что вынырнувший из-под воды…
– Да, с внешними данными у него все в порядке, а вот с чувством меры плоховато. Наигрывает так, что у меня сейчас начнется сахарная интоксикация, – процедил брюнет.
Господи, дай мне сил не повернуться и не ударить его сумкой!
– И какой-то он непластичный. Шея напряжена, спина деревянная…
– Послушай, ты мне лучше прямо скажи, он нам подходит или нет? Потому что ты в нем уже столько недостатков нашел, а я вот как-то смотрю, и мне, пожалуй, парнишка нравится…
Пергидролевая блондинка в декольте, щедро открывавшем не первой свежести грудь, поднесла Станиславскому букет бордовых роз, усыпанных золотыми блестками и завернутых в модную сетчатую материю ядовито-зеленого цвета. Старику Фрейду наверняка пришлась бы по вкусу и блондинка, и ее букетик, тем более, что та, протянув букет, как бы невзначай оставила свою руку на руке Станиславского. Мизансцена как нельзя более располагала к галантному поцелую в запястье, но Станиславского явно нельзя было ни смутить, ни обескуражить – рука была не поцелована, но пожата с нежной улыбкой и мягким мерцанием желтых глаз.
Я изо всех сил искала в этих глазах хотя бы отблеск насмешки, но нет – там не было на нее даже намека. Насмешка была в самих движениях, в поклоне, в повороте головы, только блондинка, конечно же, не могла ничего заметить – она находилась слишком близко, чтобы заподозрить недоброе. И тут я поняла, что Станиславский, чтобы там не говорили двое, сидящие позади меня, очень хороший актер и очень умный человек.
И кажется, не очень добрый.
Пока я размышляла о свойствах натуры Станиславского, тот уже отправил букет в кучу к другим цветам и сказал в микрофон:
– Для меня огромная радость видеть вас всех здесь и сейчас. Так хочется верить, что эта встреча – не напрасна, потому что музыка остается в сердце дольше, чем любовь. Ведь любовь – это только дым…
В зале снова всхлипнули, гитарные струны снова заныли, и Станиславский запел про дым, попавший в глаза.
– Да, – мрачно сказал кудрявый. – Красоты ему положили с избытком. А вот за умом он в очереди последний стоял.
«Угу, – еле слышно пробурчала я, – а вам, уважаемый, сказали очередь не занимать, на вас все равно не хватит».
– Ой, да брось ты, Март! Он не глупее нас с тобой! Сказал как раз то, что дамочки хотели слышать! Ты просто сноб!
– Хорошо, беру свои слова назад. Надо придумать, как одним словом обозвать человека недалекого, но хитрого. Дурак – слишком расплывчатый и неточный термин, конечно же.
– Ладно, перестань. Красивый мальчик, девкам нравится, что еще надо? Гасов его построит, как надо, будет не герой, а сказка, пальчики оближешь!
– Кто бы сомневался. А раз мальчик неизвестный, ему больших денег платить не надо, очень удобненько. Впрочем, я бы этого мальчика вообще нанимал бы, как брали в старину подмастерьев – без денег, работать за еду и науку. И за славу, конечно. Ты только смотри, заключай с ним договор покабальней, а то потом его не укупить будет.
Всему на свете есть предел. Моему терпению, как оказалось, тоже.
– Уважаемые господа! – прорычала я. – Вы не могли бы беседовать где-нибудь в другом месте?! Здесь идет концерт, если вы до сих пор еще этого не заметили!
