Леона. На рубеже иных миров - страница 34

— Яко ты можешь сладить?

— Похоронить твои останки, — не дрогнув, ответила Леона, — ежели покажешь, где лежат твои кости. И призвать Мару, чтобы она проводила тебя к Юрсалии. Давно ты стала навкой[6]? — спросила девушка, укладывая свечу поближе к костру, чтобы та быстрее размягчилась.

— Русалка! — зло сверкнув глазами и резко выпрямившись, поправила навка. — Русалкой меня кличь…

— Хорошо, пусть так, — покладисто согласилась Леона. Она не стала спорить, радуясь уже тому, что навка открылась к общению. Наверное и правда совсем новорождённая еще… Но, все же, это было… Необычно... Русалками у них звали никак не нечисть, а светлых духов — помощниц Лешего. Неужто утопленница не примирилась со своей сущностью? Не хочет принять, что она теперь нечисть? В душе у Леоны затеплилась настоящая надежда, и она понимающе спросила:

— Ты ведь не сразу стала… Такой?

Утопленницы ведь не сразу становятся нечистью… Душа девушки могла стать и речной берегиней — светлым духом, помощником. Но, что-то пробудило в ней черное начало…

Лицо навки дрогнуло от осознания. Тенью отразилось на нем болезненное сожаление. И утопленница надломлено кивнула. Видно изъедала ее изнутри темная суть.

— Когда ты погибла?

— Осенью прошлого года…

Леона задумалась, вспоминая прошлую осень и то, как по всей округе тогда искали девушку из соседнего села.

— Это не ты ли, случайно, Моргуша из Буруновки, которая пропала во второй декаде златостава[7]? — спросила она, надеясь, что навка вспомнит свое имя.

— Моргуша... Да, так меня звали, — медленно проговорила девушка и задумалась, глядя в даль, словно в прошлое.

Леона сдержала неровный радостный выдох. Надежда ее окрепла — вспомнила! Значит можно еще помочь ей уйти самой.

Помолчав, навка тихо продолжила:

— К нам в село тогда лесорубы приехали. Месяц цветень стоял, как раз Купайло подходило. Ну, на гуляньях я с одним из них помиловалась... Замужней обещал сделать. Говорил, мол, в колодар[8] приедет за мной, на поклон к тятьке пойдет и заберет меня. Обещался увезти в Старград, мол, дом у него тама большой, а я в нем, дескать, хозяйкой буду. Говорил, места много, зыбку[9] узорчатую сам вырежет, детишек нарожаем, а ты, Моргуша, будешь у меня в злате и каменьях ходить, монисты[10] тебе серебряные справим с красными бусами и жить, мол, будем душа в душу. Только не вернулся он! — неожиданно прокричала она жутким потусторонним голосом и резко перевела помутившийся взгляд на Леону, глядя на нее дикими, угрожающе горящими зеленью глазами. И будто одернула себя, успокоилась, и взгляд ее приобрел осмысленность и печаль.

— Он мог погибнуть или слечь с болезнью, — осторожно начала Леона, ощутив смутные подозрения.

Навка как-то надломлено и резко мотнула головой. И, осклабившись, заговорила:

— В этом году парубцы[11] в соседнюю деревню ехали — среди них и мой жоних был, — она болезненно усмехнулась, — здесь на постой встали.

Уже понимая, кто именно стал ее первой жертвой, послужив тому, что дух утопленницы переродился нечистью, Леона тихо спросила:

— Тогда ты переродилась?..

Навка кивнула.

— Я забрала его… — В ее глазах вновь сверкнула хищная зелень. — Обещал моим быть, значит моим и будет, как было уговорено! — И, поникнув, тихо добавила, — я раньше никого не трогала. Он — единственный, кого я забрала.

Она немного помолчала и снова погрузилась в воспоминания:

— Я ж ждала тогда, чай верила… Но ни его, ни письмеца какого — ничего не было. И лунные дни не начались. Второй раз с цветня месяца. А, как златостав прошел, и в четвертый раз крови не было, да живот расти стал, я и поняла все. Пошла к тятьке с мамкой. Мамка только вздохнула и осела на лавку, словно на мертвую на меня глядела. А тятька браниться начал — кричал, чтобы убиралась позорная, что не нужна им такая донька, которая под первого встречного парубка[12] ложится и в подоле потом домой безотцовщину тащит, — горько проговорила она и, словно запнувшись, замолчала на мгновение, после чего вновь продолжила, — долго он бранился, шобонницей[13] прозвал да велел выметаться, шоб глаза его меня не видели. Желал недоноска родить иль мертвого, шоб глаза не мозолил и живым бельмом позора не ходил. А мамка так и сидела молча, словно и нет меня... Я и ушла. Ничего тада им не сказала. Пришла на берег Смульнянки. Долго плакала, глядя на воду, а изнутри все словно рыбки живот покусывали… А потом меня как озарило — встала, оборвала подол платья, привязала к шее камень потяжельше, да и утоплась. — Девушка повернулась и подняла взгляд на Леону. В ее глазах блестели слезы, а на лице застыл отпечаток боли и предательства.