— Тятьку твоего Терехом звать?
— Терехом, — немного помолчав, медленно согласилась она.
— Тебя ведь искали, — тихо проговорила Леона. — Тятька твой всех на уши поставил. По всем окрестным деревням ездил, он и еще несколько мужиков. Расспрашивали каждого, кого видели. Даже берестянки розыскные на столбах прибивали. Худо выглядел он, осунулся весь, взгляд потух. До самых морозов тебя искал, а после некому уже искать стало — иссох он от тоски, слег и с первой декадой вьюжника[14] ушел.
На мгновение в глазах навки мелькнуло что-то человеческое. Печаль. Тоска. Жалость. Но длилось это не дольше секунды и мгновенно исчезло с лица.
— А ты-то отколь знаешь?
— Смотря, о чем ты спрашиваешь. Если о том, что тебя искали — дак это все округа знает. Батька твой такого шума дал, что изо всех окрестных деревень мужики вызвались помогать. Все прочесывали, с собаками даже искали. А бабы по хатам обережниц для тебя шили да в святилища сносили. А, если ты о том, что он захворал сильно — так то я сама видела. В нашей деревне знахарка есть, к ней его привозили, когда совсем слег. Только вот она ничем помочь не смогла. Сказала лишь, что хворь эту не вылечить, потому как у него не тело — душа болит, и сам он себя разъедает. Что, мол, телу-то она поможет — облегчит боль на время. Но предостерегла, что, если сам он того не захочет, то не пойдет на поправку и в скором времени уйдет из жизни. Так оно и случилось, и месяца не прошло.
Гостья молчала. Она долго смотрела в пустоту, и вся ее былая хищность сползла с лица, исчезла, словно и не было нападения на одинокую путницу. Перед Леоной сидела обычная несчастная девушка, по своей глупости попавшая в беду, по своему легковерию открывшаяся не тому человеку, преданная собственной семьей и изгнанная из родного дома. Мало кто думает о том, что рождается из его уст в порыве гнева. Так и Терех, пришедший в неистовство простодушием и дуростью неразумной доньки, в поглотившем его страхе за то, какая участь может постичь опороченную девку, за то, какой позор может пасть на всю семью, не сдержался, впал в гневливое безумие. Желал ли он на самом деле того, о чем кричал? Вряд ли. Подумал ли он о том, какого было его напуганной дочери? Тоже вряд ли. Гнев лишает возможности мыслить.
Так они и молчали. Навка не заговаривала. Леона не торопила. Она лишь искоса взглянула не небо — темно. И молча стала ждать рассвета. Не мешая, не отвлекая погрузившуюся в свои воспоминания навку, которая, видно, и вовсе о ней позабыла. Тем лучше.
Сколько прошло времени с их разговора, понять было трудно. Но костерок уже успел прогореть, и лишь одно бревнышко толщиной с девичью руку продолжало тлеть, местами пропуская крохотные язычки затухающего огня.
Леона время от времени поглядывала на небо — не стала ли расходиться ночная тьма? И, когда чернота, наконец, начала спадать, девушка взяла лежавший все это время подле костра сверток и стала прямо так, сквозь холстину, медленно вдавливать травы в размягчившийся воск.
Навка вдруг, словно очнувшись, растерянно повернула голову в ее сторону.
— Ты покажешь, где твои кости? — спросила Леона, чувствуя, как страх холодными иглами подкрадывается к сердцу при мысли о том, что она собирается сделать.
— Покажу, — медленно проговорила нечисть и вдруг резко обернулась, посмотрела на предрассветное небо. Глаза ее вновь блеснули зеленью. — Пойдем, я проведу тебя. — К голосу ее вновь вернулась завораживающая сладкоголосость.
