Лесин и немедленно выпил - страница 4

Документ одновременно и страшный, и великий, и замечательный (впервые прочел я его в журнале «НЛО»). После его чтения понимаешь, что не зря Ерофеев оправдывал свое пьянство тем, что это у него такое призвание, а «уважать надо всякое призвание». «Последний дневник» хочется назвать

ПЬЯНСТВО КАК СЛУЖЕНИЕ.

Ерофеев умер в мае 1990 г., дневник охватывает период с октября 1989-го по март 1990-го. Последняя запись датирована 18-м марта. Больше Ерофеев ничего не написал.

«Последний дневник» читать тяжело. После прочтения хочется не откупорить, а забыться. Не бражничать, а бежать. Судите сами:

«Голову можно поворачивать только на 25 влево и 20 вправо». (После двух операций на горле.)

«Все дальше к вечеру уже не могу говорить, даже кивать головой не в силах». (Не следует забывать, что после 1985 г. Ерофеев вообще не мог говорить, пользовался специальным аппаратом или писал.)

Ерофеев не жалуется, он записывает. Поэтому есть и такое: «Сегодня я уже способен гулять.(…) Усаживаюсь за привезенную прессу». Но (запись того же дня) – «…стук в окошко: появл. Мур. И тоже с провизией, и тоже с коньяком».

А в другой день даже так: «…врываются Кобяковы с псом, с коньяком и кагором».

А следовательно – «начинается полоса коньяков и канделябров»:

Начинается она, как и положено, совсем не страшно, можно даже сказать, светло и радостно:

«…выпью еще стакан, закушу луковкой и буду славить моего Господа». Хорошо, да? Но не радуйтесь прежде времени. Дневник-то последний, предсмертный дневник, а значит, самый что ни на есть смертный. И смерть, как «девка с гостинцем» (т. е. водкой), все время маячит рядом:

«Приканчиваю утром остаток водяры…»

«Приканчиваю остаток вчерашней водяры…»

«Подкрепляю себя остатком бормотухи…» и т. д.

А день рождения, 24 октября 1989 года? А он не слишком-то отличается от 24 октября 1958 года: «Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов…» («Москва – Петушки»). И от 24 октября 1968 года: «И принесли мне – что принесли? – две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов…» («Москва – Петушки»). Все минувшее миновалось. Все утекло, ничего не изменилось: «Самый беспамятный из всех моих дней рождения. Помню только первые две рюмахи, далее мгла, кроме (третьего) падения на кухне…»

Конечно, не забывает Ерофеев и о политике:

«По буквам „Израиль“ – Ирочка, Зайков, Рыжков, Андропов и Лигачев».

«…Но мне важнее: изловят этого пидораса Чаушеску или не изловят…»

А еще важнее вот что (снимите шляпы, смахните слезы, встаньте из-за стола): «Епифан сшибает наземь сообщением из Москвы: большевики начали продавать водяру с 8 утра…» Ах, Веня.

Пьющему трудно. Непьющему гадко. Пора заканчивать.

А потому напоследок несколько заключительных аккордов, в сущности, чистая лирика, а по сути – проливные слезы:

«Снова один. Метелица почти стихает. „Скоро март“, – говорю себе, и больше ничего не говорю».

«Коньяк, еще коньяк, и отдыхаю с гудящими от весны ногами».

И одна из самых, самых последних записей: «…первый раз спал на новой кроватке…»

Несколько отвлеченное рассуждение, но зато собственно на тему «И немедленно выпил». А заодно и переход ко второй части – «И др.». Ибо можно было дать и подзаголовок: Диля Еникеева. Но поскольку она не одна, а взята лишь в качестве примера, а не самоценной единицы, то обойдется без подзаголовка. Да и рано еще переходить ко второй части – «И др.». Перейду я к ней в главке, которая так и называется «И др.».