Лето кончится не скоро - страница 3

– Пронесло… Кабы последний раз это! К ночи небось опять нагонит.

Ночью было ей еще страшнее. Шурку ведь не станешь будить и к себе звать…

А он не спал. И слышал, как баба Дуся в своей комнатушке скрипит кроватью и шепчет молитву. Потом шепот стихал: баба Дуся накрывала голову подушкой.

Тогда Шурка вставал, отодвигал шторку, открывал форточку. Впускал в дом свежесть и грозовые вспышки.

Так было и в этот раз.

Гроза собралась к полуночи. Гремело пока не очень сильно, зато взмахи голубого света то и дело распахивали небо. И открывались в нем облачные материки: выпуклые рельефы бирюзовых горных массивов, лиловые провалы и зубчатые вершины, окутанные сизым дымом. И серебристые смерчи космических размеров. Смерчи казались неподвижными. Все казалось неподвижным, как на гигантских слайдах. Потому что молнии вспыхивали на очень короткий миг. А когда одна вспышка гасла и сразу загоралась другая, картина была иной – словно в проекторе сменили кадр.

Эти синие и голубые, сизые и лиловые пейзажи были неземными. И Шурка подумал уже не первый раз: «Наверно, как на Рее. Она ведь тоже голубая…»

На ней – незнакомой, дальней, сказочной – небывалый простор аквамариновых вод, граненое стекло бирюзовых скал, хрустальные дуги мостов и блеск прохладных крутых водопадов… И солнце, похожее на люстру с тысячей сверкающих подвесок…

Полыхнуло несколько раз – без звука. Но когда упала короткая темнота, ударил такой треск, что старый двухэтажный дом содрогнулся всеми бревнами. Теплые половицы ударили Шурку по ступням, он подпрыгнул. И услышал, как на кухне сорвался с гвоздя латунный таз – это было продолжение грома.

Шурка выскочил на кухню. Таз на полу все еще вибрировал. И отражал вспышки. В желтой латуни они были зелеными. Показалось Шурке, что от металла идет тихий равномерный звон.

Правда?!

Шурка подхватил посудину и надел на голову. Запах кислой меди ударил в нос. А в ушах – сразу тишина. И пустота бескрайних пространств. И еле слышный шепот эфирных волн – Вселенная не спит.

– Алло… – неуверенно сказал Шурка. – Гурский… Это я, Полушкин. Гурский, вы меня звали?

Пространства молчали. Зато земной голос оказался неожиданно близким и сварливым. Плачуще-сварливым.

– Тебя зачем, окаянная сила, сюда принесло?

Баба Дуся – маленькая, круглая, в серой рубахе до пят – стояла в двери и мелко крестилась при каждой вспышке. Они загорались в ее толстых очках (без этих очков она – ни шагу).

– Я это… водички попить, – растерянно соврал Шурка.

– Из таза, что ли? Никак спятил…

– Он со стены грохнулся, я и поднял…

– А на башку-то на дурную зачем надел? Не знаешь разве, что молнии по металлу поперед всего лупят?

Да, видимо, она ничего такого не подозревала…

Шурка повесил таз, подошел, щекой лег бабе Дусе на пухлое плечо.

– Ба-а, ты такая храбрая, а грозы боишься, прямо как в детсадовском возрасте… – А в это время опять: бах! И трах, бух, грох!

– Пресвятая Богородица!.. Я храбрая с тем, с кем умею справиться. А с этой небесной страстью что можно сделать-то?

– У нас же громоотвод на крыше… Пойдем спать.

Он повел бабу Дусю в ее комнатушку. Укрыл одеялом, когда легла. Поплотнее задернул на окне занавеску.

– Шур, посиди тут на краешке, а? Одна-то я совсем сомлею со страху.

– Ага, я посижу.

Он присел у бабы Дуси в ногах, щекой прислонился к завиткам на спинке старомодной кровати.

Любил ли он бабку? Трудно сказать. Но все же как-то привязался за весну. Бывало, что скучал, если надолго уходила из дома. Как-никак единственная на свете родня, хотя и дальняя. Если, конечно, Шурку не обманули. Может, просто бабе Дусе заплатили как следует, чтобы признала его за внука. Им ведь ничего не стоит… Может, просто эта Евдокия Леонтьевна подошла им по всем условиям. Хотя бы потому, что оказался у бабки тот большой латунный таз: по нынешним временам вещь редкая, старинная…