Лето с Макс на краю земли - страница 11

Хорошо хоть, она не трогала мои рисунки. Кажется, для полноты картины она должна была бы в моё отсутствие собрать все мои произведения и выбросить в помойку, а я – жутко обидеться на неё и никогда больше с ней не разговаривать. Но она вопреки своим прагматичным взглядам почему-то так не делала, и поэтому отношения у нас были, в общем-то, неплохие, омрачённые лишь её непониманием моего увлечения.

Думаю, что в том числе и из-за этого – из-за того, что мама особо не препятствовала моему творчеству – здравый смысл тогда всё-таки взял верх над мечтой. Рисунки – рисунками, но надо было смотреть на ситуацию трезво. Это сейчас я жил за мамин счёт, а в будущем предстояло обеспечивать себя самому, в том числе обеспечивать и свои потребности в материалах для рисования. Не хотелось видеть себя сидящим на маминой шее. В конце концов, можно было работать тем же программистом, а в свободное время хоть рисовать, хоть чем угодно ещё заниматься. Я практически слышал эти доводы, произносимые маминым голосом, но спорить с ними было трудно: у нас не раз бывали тяжёлые времена, когда приходилось сидеть практически на хлебе и воде, и то, что в последние пару лет у меня была возможность рисовать даже краской и мелками, было всецело маминой заслугой. Прежде приходилось обходиться лишь одним простым карандашом, а в случае с космическими сюжетами это был так себе вариант.

В общем, я быстро нашёл информацию о подготовительных курсах нашего политеха по направлению программирования и решил, что завтра же пойду и запишусь. Сегодня было уже поздно: документы принимали до двух. Вообще, там набор на курсы был до конца июня, но какой смысл был тянуть? Наоборот, надо было поскорее уже всё оформить и не дёргаться больше. Это всё Макс: внесла свою смуту. Вот правда, если бы не она, я бы и не ударился во всё это фантазирование. Мухи – отдельно, котлеты – отдельно. С Макс было классно общаться, но к делу надо было подходить серьёзно.

Собираясь вечером на кладбище поездов, я нервничал, думал, стоит ли говорить Макс о своём решении. Я, конечно, всё решил, но боялся, что она будет отговаривать и я начну сомневаться. Может быть, имело смысл сегодня не ходить к ней, а встретиться завтра уже после подачи документов на подготовительные курсы. Но меня непреодолимо тянуло к ней, и я не мог не пойти. Лучше всего было, пожалуй, просто не поднимать скользкую тему, из-за которой мы могли бы поссориться. На том и порешив, я пошёл на кладбище поездов.

Пришёл я рано – Макс ещё не было. На кладбище поездов было как-то особенно тихо. Обычно ветер покачивал какие-нибудь плохо закреплённые, поскрипывавшие детали, шуршал бумажками и листьями немногочисленных кустов. Сегодня стоял полный штиль. Поезда словно превратились в статуи самих себя: и без того неподвижные они словно стали неподвижными вдвойне. Я лежал, не шевелясь: мне казалось, что любой шорох разносился в безмолвном пространстве на сотни метров вокруг. Лежал и прислушивался. Я лежал так довольно долго, прежде чем услышал шаги. Но это была не Макс. Шаги были тяжёлые и неторопливые. Кто-то прошаркал совсем рядом с локомотивом, на крыше которого я лежал, и лишь когда шаги почти стихли, я осторожно подполз к краю и посмотрел. Я успел заметить сторожа, а потом он скрылся за вагонами.

Я скучал. Сегодня я ничего не взял с собой, чтобы скоротать время, и оставалось только лежать, разглядывая зависшие в небе лёгкие перистые облака, или сидеть и изучать обитателей кладбища поездов. Многие из них мне уже стали привычны. Вон тот, например, зелёный локомотив электрички неподалёку – совершенно обычной пригородной электрички, по неизвестной причине раньше срока списанной в утиль. Её украшал очень органично смотревшийся на ней жёлтый логотип движения пацифистов, небрежно выполненный неизвестным художником. Или вон та пара соединённых цистерн голубого и золотистого цветов с подтёками мазута наверху. Трухлявый дощатый вагон, от которого почти ничего уже не осталось, кроме ржавых вагонных тележек. Ещё одна дырявая цистерна, примечательная тем, что через две дыры, находившиеся примерно друг напротив друга, можно было посмотреть через цистерну насквозь. И даже старый пассажирский вагон с разбитыми стёклами и непонятной надписью «Превратить чувства в слова…» под окнами. С каждым посещением кладбища поездов я признавал всё больше знакомых и чувствовал себя уже как в компании старых друзей.