– Ухажер твой?– снова принявшись за яблоко, усмехнулся Исаак. – Или ты его ухажерка? Это важно.
– Ни то, ни другое. Мы выросли вместе, соседи.
Он, перестав жевать, мрачно и внушительно посмотрел в ее глаза. Урсула даже стушевалась, не понимая, что плохого она сказала, раз Исаак вдруг так переменился:
– Значит, и то, и другое, – сказал он тихо. – Что ж, бойся поклонников.
Шторы все также лежали на балконе. Девушка боролась с ними, пытаясь выправить и повесить, слабо ожидая помощи от Исаака, но тот оставался в комнате и держал одной рукой кусок, волочившийся по полу, чтобы самому не запнуться. Он снова ел и на просьбы девушки прекратить лишь отвечал: «Боюсь цинги». Кусок становился короче, держать его уже не приходилось, и Исаак начал ходить по комнате, точно не в силах ею налюбоваться.
«Простота – хорошая штука».
Обычная квадратная комнатка Урсулы не напоминала такую же в квартире Вацлава. Она не была холодной и «казенной», и, хотя не располагала особым вкусом, имела какое-то чисто девичье очарование. Кровать, заправленная без складочки, с двумя цветными подушками, пахнущими свежим бельем и чем-то сладким. «А под ней пыль, показушница». Книжный шкаф, слишком массивный для общей легкости обстановки, а в углу огромный кукольный дом. Самодельный, четырехэтажный, выполненный аккуратно, но некрасиво, с открывающейся крышей.
«Видимо, сколотил отец. Ты такая меланхоличная, Маленькая Медведица».
Исаак приподнял крышу домика и тут же отпустил, дернув носом от запаха роз, вылетевшего прямо ему в лицо. Разозлившись, он опрокинул с четвертого этажа марионетку, но посмотрев на Урсулу, отчаянно сражающуюся со шторами, поставил на место. Снова вспомнил Вацлава, хотя хотел забыть. Неизвестно зачем накинулись воспоминания о Саре и Норе: «Вот всегда так: вспомнишь одно, за него сразу норовит зацепиться другое. И обязательно добить надо, – Исаак потер нос, но розовый аромат и не думал уходить. – Норочка, Сара… Целую вечность не видел».
Кто-то говорил, что их увезли в трудовой лагерь еще весной. Кто-то, что расстреляли рядом с Холмами. Он не мог знать точно, потому что с самого начала оккупации был в работряде, но верил, что сестер выселили из квартиры и увезли в вагонах для скота именно в лагерь. Про Холмы он подумал, что это было бы нерационально и просто, и больше к вопросу про них не возвращался. «Слухам не верят. Они могут быть все еще дома»,– так успокаивал себя Исаак раньше, а сейчас тяжелое чувство в груди спрашивало: «Так почему ты сразу не пошел домой?»
И ему приходилось переставать думать о судьбе сестер совсем, ибо он не хотел их зря хоронить.
Он очень боялся за двойняшку-Нору, ведь никто, кроме нее, не мог так наплевательски относиться к жизни и ждать конца войны. Это не оптимизм, а неприспособленность. Как будто того, что случилось с мамой, не хватило, чтобы до конца поверить в человеческую жестокость и перестать надеяться на благополучный исход.
Сара другая. Ей двадцать один год, профиль Марлен Дитрих. Она слишком любит себя, и сейчас это очень хорошо. Саркастический, незаурядный ум обязательно найдет применение ее красоте и таланту. Исаак надеялся, что именно самая старшая из оставшихся Розенфельдов спасет самого доброго среди них.
– А можно вынести этот дом к чертям отсюда?
Сумерки наступили на Кенцав неожиданно и тревожно. Прошел с топотом взвод, потом окрикнули кого-то. Улица порозовела, совершенно избавившись от прохожих. Наверху Вайсберги (которые, впрочем, являлись Вайсманами) крутили радио, создавая пародию на домашний уют и спокойствие. Но ни Исаак, ни Урсула не оценили его. Оба устали ругаться и сидели по разным углам комнаты, молча занимаясь каждый своим делом. Девушка, делая вид, что ей крайне неприятно, заканчивала вышивать звезду на новой повязке для Исаака, который сидел и читал, опершись спиной на стенку, а ногами на шкаф, в том месте, где раньше стоял кукольный домик. Он смотрел в книгу, ничего не понимая, и думая только, как поскорее унять противное чувство в груди и в боку.
