Двадцать вторая смотрела на детскую площадку. Там были верёвочные качели, точнее, простая деревянная досочка на порядком облезших верёвках, спускавшихся с высокого дуба, гора песка с торчащими из него деревянными лопатками, изрядно перекосившаяся карусель и качалка-балансир, тоже старая, облезлая и потерявшая все свои краски со временем.
- Пошли? – спросила Четвёртая, а Двадцать вторая в ужасе покачала головой с двумя тёмно-русыми, толстенькими, всё ещё аккуратными, несмотря на все безумные события этого нелёгкого дня, косичками:
- Ты что! Нас накажут.
- Мы же недалеко, - Четвёртая протянула чумазую ладошку с чёрными обкусанными ногтями. – Идём!
Двадцать вторая тут же соскочила со скамейки и пошла за ней. Четвёртая знала – если она говорит таким голосом, люди ей никогда не отказывают. Правда, сегодня, когда её увозили из прежнего приюта, ей не удалось воспользоваться этим – кажется, у забиравших её людей были затычки в ушах.
…качель-качалка тихонько поскрипывала в полной тишине этого странного угрюмого места, на первый взгляд безлюдного и давно заброшенного.
Скрип-скрип.
Скрип-скрип.
Ветер неспешно перебирал бурые дубовые листья, в изобилии гниющие под ногами. Четвёртой надоело кататься, и она спрыгнула с качелей, стараясь не зацепиться за ржавый металлический гвоздь, торчавший прямо из сидения – лечебные снадобья плохо действовали на неё, у таких, как она, любые раны заживали долго. Принялась выбирать целые жёлуди и собирать их в подол платья.
- Зачем они тебе? – спросила Двадцать вторая.
- Там, где я была раньше, говорили, что если их пожарить на костре, то можно есть.
- Разве нас не покормят?
Четвёртая пожала плечами. По её опыту, такой ответственный вопрос, как еда, нельзя доверять взрослым.
- Мама привезёт еду, - чуть дрогнувшим голосом сказала Двадцать вторая и засунула в рот большой палец, пытаясь справиться с накатывающим приступом удушливой паники. – Вечером. А завтра она меня отсюда заберёт.
- А, об этом забудь. Никаких мам больше нет. Всем вам так говорят. Твоя семья тебя бросила, или они все умерли. Ты всегда будешь теперь жить тут.
Двадцать вторая снова сморщила нос, явно собираясь зареветь – но вместо этого застыла, лицо её словно окаменело.
- Эй, ты чего? – Четвёртая попятилась, споткнулась о качели, жёлуди рассыпались по ковру из листьев. – Чего?
- Огонь… - прошептала Двадцать вторая. – Жарко. Горячо! Больно!
- Где? – заозиралась Четвёртая. – Где?
Всё было спокойно, только немного усилился ветер, и теперь поскрипывали верёвочные качели, мерно раскачиваясь вперёд-назад.
Двадцать вторая вдруг закричала, истошно, жутко, сгибаясь пополам, и Четвёртая схватила её за руку, потащила назад к скамейке, девчонка не вырывалась, только скулила что-то про огонь, кашляла и со свистом втягивала ртом воздух.
Те, кто их привёл, появились быстро, вырвали влажную ладошку Четвёртой, через несколько бесконечных секунд притащили ведро с водой – и вылили Двадцать второй прямо на голову.
Кричать и задыхаться она перестала, обмякла, одна из женщин взяла её на руки, небрежно, как мешок.
Их поселили вместе, рядом с ещё одной насупленной круглолицей веснушчатой девочкой, её номер был Двадцать. На руках девочки мирно лежала то ли дохлая, то ли спящая здоровенная бурая крыса.
- Чё с ней? – спросила старенькая, кивая на Двадцать вторую, сжавшуюся в комок на продавленной почти до пола кровати. – Орать по ночам будет?
