– Далеко они? – спросил я у человека, имени которого не знал.
– Я что, по-твоему, в темноте вижу? – вроде далековато… хотя хрен их знает… Я вот так тоже ночью домой шел, пусто, чисто, нет никого, потом эти вылезают… ну из ниоткуда… из темноты…
– Ой, да не пугай…
– Что не пугай, сейчас дождешься, сцапают…
Я молчал. Я и сам чувствовал – сцапают… они приближались – откуда-то из ниоткуда, из темноты, казалось, их выпустила сама ночь.
Они…
И я даже не знал, кто они…
Первый раз я увидел их месяц назад. Нет, раньше… нет, месяц назад. Ну да, я тогда умирал, еще подумал, что это какие-то предсмертные видения в какой-то агонии, вот-вот увижу свое тело со стороны, и полетит душа моя…
Я лежал на земле…
Нет, не на Земле. И не на песке. И не на камне, и не на… К этому, на чем я лежал, не подходило ни одно название, опора подо мной была… как вам сказать… Мягкая, упругая, податливая… чем дальше, тем больше казалось мне, что она была…
Живая.
Я приказал себе не думать об этом.
Просто потому, что живых планет не бывает, да это и планетой нельзя было назвать.
Что-то огромное, чуть вытянутое на полюсах, чуть-чуть приплюснутое вдоль какого-то меридиана, окутанное плохонькой атмосферишкой, греющее бока в лучах безымянного солнца.
То ли земля, то ли не земля, непонятная самой себе, а уж мне и подавно, неслась куда-то – из ниоткуда в никуда по неведомой ей самой орбите. Она как будто специально дернулась наперерез моему «Аттиле», чтобы врезался в нее, мне даже показалось – пыталась схватить меня…
Она… Кто она… Хотелось дать ей имя, ни одно имя не приходило в голову, а надо же было ее, черт возьми, как-то назвать, я же первооткрыватель… Много что надо было сделать, вытащить из искалеченного «Атиллы» российский флаг, воткнуть в землю, в которую ничего не втыкалось, объявить эту землю, сколько-то там миллионов кэ-мэ в квадрате территорией Рэ-Фэ, интересно, кому я здесь это буду объявлять…
Много что нужно было сделать.
И не делалось.
Поймал себя на том, что вот уже полдня сижу перед мертвым «Аттилой», думаю, как воскресить передатчик, рассыпавшийся только что не в прах, подсчитываю какие-то галеты, консервы, на полмесяца, если впроголодь – на месяц, если очень-очень впроголодь – на полтора месяца, а потом…
А в этих краях челноки не летают… А хоть бы и летали, сейчас помирать в открытом космосе будешь, никто не почешется, никому ничего не надо…
Своя рубашка…
Ближе к телу…
Вот тогда-то я и увидел их – еще подумал, что брежу, не может этого быть наяву, чтобы земля двигалась… Да не земля… Один черт знает, что такое… Нет, вспучивается земля холмами, поднимается, как будто хочет вырваться сама из себя. Огромными холмищами, маленькими холмиками, крохотными холмишками. Будто кто-то живой бегал и перекатывался там, под шкурой планеты. Я еще не верил в мерзкое наваждение, когда…
Черт возьми…
Когда холмы – живые, подвижные – двинулись мне навстречу.
Я еще пытался уйти от них, я еще надеялся, что это недоразумение какое-то, как до последнего надеешься, что пьяные парни в темном переулке идут не в твою сторону. Помню, как поднялся, как шел через какую-то равнину, не ощеренную холмами, как холмы – живые, шустрые – ползли и ползли за мной.
