…посмотрел на часы – половина восьмого, можно поваляться еще. А может, нельзя поваляться, это зависит от того, какой день недели, а я и не помню, какой день. А нет, меня же редакция в командировку послала, ловить звезды с неба, так что можно полеживать до обеда, никто не смотрит, что я делаю, что я не делаю… А нет, меня же несет Аттила, несет через звезды, значит, можно проваляться полдня… А нет…
Я вспомнил, где я и что я – и понял, что сегодня можно вообще не вставать.
Земля… нет, не земля, и не песок, и не камни под ногами, что-то мерзкое, животрепещущее, живое. И на этой мерзости мне жить, на этой мерзости мне умирать, которая, может, только того и ждет, чтобы я лег и не встал, чтобы…
Представил себе, как тянутся ко мне со всех сторон массивные холмы, впиваются в мою плоть – поморщился. Господи, ну почему здесь, уж если все равно умирать, нет чтобы на какой-нибудь заброшенной планете, где благоухает цветущий сад, или скалы торжественно поднимаются к луне – нет, уж обязательно надо запихнуть меня в самую мерзость.
Вышел в мир, глаза бы мои не глядели на этот мир, на это небо, будто изодранное облаками в клочья. Холмы ринулись было ко мне, тут же отпрянули, прямо-таки испуганно сплющились, как в каком-нибудь мультике. Ага, узнали меня, тем лучше для вас. Ничего, поживем вместе, они со мной здороваться начнут, честь мне отдавать начнут. Здравия желаем и все такое.
И тут я увидел его – будто кто-то хлестнул меня по лицу.
Нет, такого быть не может. Мужики, вы что? Подумаешь… Я же не хотел… Ну нет, вы меня разыгрываете…
Нет, они меня не разыгрывали, по пустоте метался и метался все тот же холм, горбатый, чуть-чуть кривой с одного бока – раненный моим ножичком.
И струилась из разорванного бока ярко-алая кровь.
Мне стало стыдно. Вот это я хорошо помню, что мне тогда стало стыдно, даром, что вчера эти твари преследовали меня, а я убегал от них. Никогда бы не думал, что бывает такое, чтобы кровь текла – и не сворачивалась. А зачем ей сворачиваться, на этой земле никого не было – миллиарды лет, падали редкие метеориты на упругую плоть планеты, отскакивали, отброшенные неведомыми мускулами…
А потом пришел я.
И у меня был нож.
Холма я больше не боялся – теперь холмы боялись меня. Потихоньку юркнул в «Аттилу», вернулся с бинтами и перекисью водорода, плохо соображая, что я делаю, пошел за холмом – в никуда.
Холм действительно убегал – но как-то неуверенно, неловко, как раненный зверь, зигзагами, зигзагами, а то и вовсе начинал скользить по кругу. Я навалился на холм, он испугался, исчез, я распластался на ровной земле, но дело сделано: вот она рана, кровоточащая рана у меня под рукой.
Бинты…
Перекись…
Что я делаю… рана как будто смеется надо мной, течет и течет, и не унять эту кровавую реку, не унять эту боль… Хирургом я никогда не был и быть не собирался, но жизнь не оставила мне выбора – и вот уже иголка пляшет в моих руках, тычется в края раны… Нет, бесполезно, ищу вены, капилляры, артерии – не нахожу, кровь сочится будто бы из самой плоти…
Почему-то мне не хочется смотреть на кровавые реки, рассеянно, как во сне, подставляю канистру, черт, что я делаю, зачем я это делаю… Красная жижа наполняет канистру, хлещет мне на руки, испуганно отдергиваюсь, черт, у меня все руки исцарапаны, сейчас занесу заразу какую-нибудь, интересно, планета эта СПИДом не болеет…
Когда добрался до «Аттилы», голова моталась из стороны в сторону, каждый вдох давался все труднее. Нет, сколько ни экономь, а есть надо, никуда не денешься… Канистра неприятно оттягивала руки, чего ради я ее волоку… вылить… сам не знаю, зачем вылил в топливный бак, пусть хоть что-то там будет, если горючего нет…
