Сам диван не мог бы сказать лучше.
Папа убрал руку и откинулся назад. Сразу стало холоднее.
Он вздохнул и сказал:
– Мне, наверное, нужно ей позвонить?..
– Кому?
– Яне, кому же еще.
– Зачем?
– Что значит «зачем»? Ты, если помнишь, имела неосмотрительность отпилить себе палец.
Он хохотнул, но тут же снова принял серьезный вид.
– Надо ей сообщить. Как-никак она твоя мама.
– Я могу ей сама рассказать все на выходных, – поспешно предложила я, поглядывая на часы.
Четверть девятого – до следующего приема «Цитодона»[1] оставалось больше получаса. Наркоз совсем отошел, и то, что раньше ощущалось тупой болью, превратилось в яростные удары отбойного молотка. А, гори все огнем! Я вытащила упаковку из кармана куртки и выдавила круглую белую таблетку. Отправила ее щелчком ногтя прямо в рот, поймав на лету, как соленый орешек. На папу этот фокус впечатления не произвел.
– Ты правда думаешь, что тебе стоит завтра ехать в Норрчёпинг? – спросил он, наморщив лоб.
– Конечно!
– Ты уверена?
– Ну я же не ноги себе отпилила.
Он открыл было рот, чтобы что-то ответить, но передумал. Я изобразила самую убедительную улыбку, какую смогла. «Верь мне», – было написано на моем лице. По крайней мере, так мне казалось, когда я репетировала это выражение перед зеркалом. Я сказала:
– Все будет в порядке. Честное слово.
Но папа не ответил на мою улыбку. Морщинка над переносицей, похоже, поселилась там навсегда. Он недоверчиво прищурился. Когда он так делал, ему и в самом деле можно было дать его сорок два, невзирая на модную футболку и потертые джинсы. Как ни странно, мне это нравилось.
Потом он встал и обреченно произнес:
– Ладно, пойду позвоню.
– Смотри, тапочки от радости не потеряй!
Он сделал вид, что не расслышал.
Я включила телевизор и, стараясь двигаться максимально осторожно, прилегла на диван. И все равно стоило затылку коснуться подушки, как голову пронзила такая боль, будто мне звезданули прямо по шишке. К горлу подкатила тошнота, рот наполнился слюной с металлическим привкусом. Пришлось повернуться на бок. Стало немного легче.
Я рассеянно щелкала пультом, перед глазами мелькали картинки. Серые мужчины в костюмах неестественно улыбаются и пожимают друг другу руки, танцующие девушки вызывающе шлепают друг друга по попам под ритмичную музыку, лев медленно крадется в высокой траве. Я взглянула на руку. Большой палец левой руки, столь старательно забинтованный медсестрой, ныл от боли под белоснежной повязкой. Я попыталась найти для руки положение поудобнее, но, как я ни изворачивалась, боль была такая, словно мне под ноготь загнали ржавый гвоздь. Вспомнилась вибрация пилки, шлифующей кость, и я вновь ощутила тошноту – на этот раз подкатившую к самой гортани. Я пожалела, что не потребовала общего наркоза, надо было настоять. Вечно я строю из себя сильную, все-то мне по плечу. Как ни странно, больше всего меня мучила не адская боль, а мысль о том, что я лишилась части тела. Кусок моей плоти вдруг стал чем-то отдельным и теперь валяется на какой-нибудь помойке на площади Св. Йорана, выброшенный недрогнувшей рукой. От этого я себе казалась… неполноценной, что ли. Калекой.
Я по привычке взяла со стола мобильный, вошла в интернет и залезла в папину почту. Интернет дико тормозил, но и я никуда не торопилась. Я забила пароль – папа, понятное дело, не стал париться, выбрав самое очевидное – «майя» (конечно же, с маленькой буквы), – и пролистала письма. В основном рабочие мейлы. Какой-то редактор с редактурой папиной статьи. Папин ответ. Я зашла в его «Фейсбук». Ничего интересного, кроме упоминания его приятелем Улой какой-то телки по имени Дениз, с которой папа, судя по всему, познакомился на выходных – девица, по мнению Улы, была «совсем без башни».
