– Федором, сыном Даниловым.
– Вона что! Тезки, выходит, родители наши. А ты, должно, дальний, по разговору видать. Вроде не с Волги и не с Рязани. С верховских земель, что ли?
– Со Сквиры я, что возле Киева.
– Далеко тебя занесло! – удивленно покачал головой Гордей, поинтересовался: – А в Коломну как попал?
– После мамайщины.
– Так ты, молодец, и на Куликовом поле был! Чай, давно уже из Киева?
– Годов десять как переехали.
– Родом из купцов аль поповичей?
– Из крестиан-подсоседков мы – по-тутошнему, из сирот.
– То знатно, чю ты нашего роду-племени! – удовлетворенно воскликнул атаман.
– Из душегубцев? – обиделся Федор. – Николи не было у нас таких сродников.
– А ты колюч, однако! – Глаза Гордея сверкнули сердито. – Не гневи Господа, когда к тебе по-душевному слово молвят! – Резко шагнул к пленнику, хватил о пол своей дорогой поярковой шапкой, закричал зло: – Кто тут меж нас душегубец, как ты обозвал?!
Федор даже не пошевелился, спокойно встретил его яростный взгляд.
Лесной атаман остановился в полушаге, стараясь подавить гнев, опустил голову – не для того пришел, чтобы расправиться с острожником, на уме у него было другое, молвил потише:
– Люд бедный, холопы – вот кто. Мыслишь, легкую жизнь в разбойных ватагах ищут? Есть такие, да их раз-два и обчелся. Остальные от княжьей неправды да засилья боярского и монастырского сбежали. Кому охота избу свою, женку с малыми детишками и родителями старыми бросить, да по лесам и болотам псом бездомным, бродягой скитаться?.. Клепу, что к тебе приставлен, взять. Жил молодец под Тарусой. Князь удельный Тарусский захудалый, а на Дмитрия Московского или Олега Рязанского схожим быть хочет. О поборах говорить нечего, всюду такое. А тут еще повадился князь в их места на охоту. С ним псарей, соколятников, конюхов, других холопов видимо-невидимо, и каждый норовит урвать с сирот. Девкам же на божий свет лучше не показываться. В избе всех посели, утробу наилучшим насыть, а сам в шалаш иди да с голоду пухни. Корми коней, собак, давай подводы, на ловы зверя ходи. Ну и довели сирот до того, что вымирать, как мошкара от морозу, стали…
Рассказывая, атаман то и дело поглядывал на пленника, хмурился: потемневшее от невзгод загорелое лицо Федора казалось безучастным, временами оно напоминало вожаку каменное изваяние на степном кургане… «Вишь молчит!» – сердился он, но продолжал говорить:
– Пошли тогда сироты князя слезно молить, чтобы не ездил к ним час какой, пока они снова на ноги станут. Так их псами потравили!.. На Клепу кобель с телка ростом накинулся. Да не на того попал. Что ему кобель, когда он один с рогатиной на медведя ходит. Ну и придушил княжью тварь… Тут уж подручные князя на молодца набросились, стали плетьми хлестать. Озлился он тогда и вовсе, ударил кулаком одного, да так, что тот Богу или же черту душу отдал! – не без гордости за силу и удаль товарища воскликнул Гордей и, помолчав, сказал тихо: – А Клепу князь повелел заковать в железо и бросить в яму. Задумал, чтоб другим неповадно было, драть с него живого шкуру прилюдно, а женку с детишками по миру пустить и охолопить… Ну, что теперь скажешь? – снова повысив голос, впился он взглядом в лицо пленника. – Уразумел, кто такие душегубцы?
Федор молчал, сначала ему хотелось спросить: «Как же то Клепа живой остался?» Но раздумал: «Может, скорей уйдет…»
Гордей пристально смотрел на него, ожидая ответа. Не дождавшись, присел на дубовую колоду рядом и угрюмо произнес:
