Но через месяц-другой, когда счастье от котлеток из парного мяса отошло на второй план, когда накрахмаленные простыни и стерильная чистота квартиры перестали его радовать, Светлана стала тяготить Никиту своими запросами. Она умело противостояла любому давлению и отлично знала, как перетянуть одеяло на себя. Изящная нимфа, идеальная жена – все это исчезало, погребенное истериками и требованиями, которые сплелись в одну нить: ей нужен надежный мужчина, за которым можно спрятаться как за каменной стеной, и в то же время слабовольный тюфяк – им должно руководить, не прибегая даже к кнуту. А когда это не получалось, Светлана переходила на визг, запросто взвиваясь на две октавы.
Она возомнила, что невероятно хрупка и нежна, старательно играла роль светской львицы, копировала манеры из сериалов, наряды – из глянцевых журналов, хотела, чтобы ее холили и лелеяли, требовала трепетных чувств и постоянного внимания. Скандалы вспыхивали из-за любой ерунды или, как сегодня, очередная дурость на пустом месте, но Светка не поленилась притащиться на другой конец города. Видите ли, не поцеловал на прощание, когда уходил на работу. То, что она дрыхла в тот момент, никакого значения не имело.
– Ты ведешь себя не по-мужски, понимаешь? – орала Светка и, закатив глаза, вставляла словечки из саквояжа femme fatale[13], но с пережатым трагизмом и потому насквозь поддельные. – Отвратительно! Невыносимо!
Вспоминая о том бедламе, который она учинила в кабинете, Никита морщился и думал: «К черту колебания! Пора бежать от этой дуры с крейсерской скоростью! Жить с ней просто невыносимо!»
Он уже понял, почему Светка стремилась быть разной: то отстраненной и жесткой, то вдруг бросалась в объятия, осыпала ласками и поцелуями. Словом, попался, как пацан, на коварную приманку для мужчин, которым не терпится постичь тайны женского разума.
«Сокрыта истина под маскою игры
(она там, верно, тихо дремлет до поры),
А изменить игру в любой момент не поздно…» –
всплыли вдруг в голове строки, явно кого-то из поэтов Серебряного века, и Никита вновь подивился своей способности извлекать из небытия кое-что из университетской программы. С ним это иногда случалось, особенно в компании редакционных барышень.
Тут он с неожиданным удовольствием вспомнил внучку покойного профессора, на глазах которой и разыгралось это позорище, – длинноногую, тонкокостную брюнетку с красивой стрижкой. Хотя многое увидеть она не успела, но слышать Светкины вопли слышала. Это Шмелев понял по взгляду, которым его одарила Саша.
Никита хмыкнул и отыскал взглядом диктофон. Странно, но он как-то выпустил из виду смерть Ковалевского. Хотя удивительного ничего нет. Спасаясь от семейного счастья, Никита умотал на трехдневный семинар по взаимодействию СМИ с властными структурами, на котором много рассуждали о свободе слова и ответственности журналистов перед обществом, о высокой нравственности и патриотизме. В итоге никакой новой и полезной информации он не почерпнул. Обычная говорильня: надо бороться, надо доказывать, мы не допустим и прочие бла-бла-бла. Но прожить три дня без Светкиных затей, с редкими звонками, во время которых требовалось убедить, что скучает, что ждет не дождется и первым же поездом мигом примчится обратно, казалось невероятно привлекательным. Смерть Ковалевского пришлась именно на то благословенное время, а к возвращению Никиты к родным пенатам если и была какая-то шумиха, то за выходные улеглась.
