преподобный эверли томас
Но трогательно. Боже мой!
ханс воллман
Не то чтобы они иногда не трогали нас.
роджер бевинс iii
О, они тронут вас, не сомневайтесь. Затолкают вас в ваш хворь-ларь.
ханс воллман
Оденут так, как они хотели. Зашьют и раскрасят как нужно.
роджер бевинс iii
Но как только все это проделают, они больше вас уже не тронут никогда.
ханс воллман
А Рейвенден.
преподобный эверли томас
Рейвендена они снова тронули.
роджер бевинс iii
Но такое вот трогание…
ханс воллман
Никто не хочет, чтобы его так трогали.
преподобный эверли томас
Крыша этого каменного дома протекала. Его хворь-ларь оказался поврежденным.
роджер бевинс iii
Они вытащили его на свет божий, сняли крышку.
преподобный эверли томас
Стояла осень, и листья падали на беднягу. Он из гордых. Банкир. Говорил, у него свой особняк на…
ханс воллман
Они вытащили его из гроба и бросили – бух! – в новый. Потом спросили в шутку, не больно ли, а если больно, то не подаст ли он на них жалобу? Потом они долго, с удовольствием, курили, а бедняга Рейвенден (половина внутри, половина снаружи, голова под невероятным углом) все это время тихим голосом просил их, чтобы они были так любезны положить его более пристойно…
преподобный эверли томас
Так вот трогание…
роджер бевинс iii
Никто этого не хочет.
ханс воллман
Но это… это другое.
роджер бевинс iii
Промедлить, задержаться – вот что он шептал прямо в ухо? Боже мой! Боже мой!
преподобный эверли томас
Чтобы тебя трогали с такой любовью, с таким чувством, словно ты все еще…
роджер бевинс iii
Здоров.
ханс воллман
Словно ты все еще стоишь любви и уважения?
Это воодушевляло. Вселяло в нас надежду.
преподобный эверли томас
Возможно, мы были не так уж не достойны любви, как уверовали.
роджер бевинс iii
Пожалуйста, поймите меня правильно. Мы были матерями, отцами. Мужьями много лет, важными людьми, которые пришли сюда в тот первый день в сопровождении таких громадных и печальных толп, что, пытаясь протиснуться вперед, чтобы услышать выступающих, люди так повредили ограду, что она уже не подлежала восстановлению. Мы были молодыми женами, попавшими сюда после родов, лишенными нашей стыдливости невыносимой болью этого обстоятельства, оставившими мужей, столь в нас влюбленных, столь измученных ужасом этих последних мгновений (они представляли, что мы провалились в ужасную черную дыру разлученные болью с самими собой), что уже больше были не в силах никого полюбить. Они были неловкими мужчинами, тихо довольствовались жизнью, и в нашей первой юности научились понимать нашу непримечательность и весело (словно смущенно приняв на себя тяжелое бремя) изменили наши жизненные приоритеты: если нам не суждено стать великими, то мы будем полезными; будем богатыми, и добрыми, и потому способными творить добро – улыбаясь, засунув руки в карманы, наблюдая за миром, который мы немного улучшили, проходя мимо (этот никчемный поначалу дар нашел себе применение; это знание втайне было оплачено). Были обходительными, любящими пошутить слугами, которых любили наши хозяева за одобрительные слова, что мы выдавливали, когда они отправлялись в путь в дни, наполненные смыслом. Были бабушками, терпимыми и откровенными, знавшими некоторые темные тайны и по своему характеру не склонными к осуждению, даровали безмолвное прощение и, таким образом, впускали солнце. Я вот что хочу сказать: с нами
