– Вы знали моего отца? – спросил Гарри, не в силах скрыть удивления.
– Сказать, что знал, было бы преувеличением, – уточнил Смоленый, – но я наблюдал за ним издали, как и за многими, кто работал в порту. Он был достойным, отважным, богобоязненным человеком.
– А вы знаете, как он погиб? – продолжил допытываться Гарри, глядя собеседнику в глаза с надеждой, что наконец-то получит честный ответ на вопрос, который столь долго его тревожил.
– А что тебе рассказывали? – осторожно спросил Смоленый.
– Что он погиб на Великой войне. Но я родился в тысяча девятьсот двадцатом, и даже я смог подсчитать, что это невозможно.
Некоторое время старик молчал. Гарри замер на краешке сиденья.
– Он был серьезно ранен на войне, но ты прав, не это стало причиной его смерти.
– Тогда как же он умер?
– Если бы я знал, то рассказал бы тебе, – ответил Смоленый. – Но по округе тогда гуляло столько слухов, что я не нашел кому верить. Однако есть несколько человек – и трое в особенности, – кому, вне всякого сомнения, известна правда о том, что произошло той ночью.
– Наверняка один из них – мой дядя Стэн, – решил Гарри. – Но кто же двое остальных?
Старый Джек помедлил, прежде чем ответить.
– Фил Хаскинс и мистер Хьюго.
– Мистер Хаскинс? Бригадир? – переспросил Гарри. – Он мне и слова не скажет. А кто такой мистер Хьюго?
– Хьюго Баррингтон, сын сэра Уолтера Баррингтона.
– Это семья, которая владеет судовой компанией?
– Именно, – подтвердил Смоленый, опасаясь, что зашел слишком далеко.
– И они тоже достойные, отважные и богобоязненные люди?
– Сэр Уолтер – из лучших, каких я когда-либо знал.
– А что насчет его сына, мистера Хьюго?
– Он, боюсь, слеплен из другого теста, – сообщил Смоленый без дальнейших объяснений.
Нарядно одетый мальчик восседал рядом с матерью на заднем сиденье трамвая.
– Вот наша остановка, – сообщила та, когда вагон сбавил ход.
Они сошли и неспешно направились вверх по склону холма к школе, с каждым шагом идя все медленнее.
Гарри одной рукой держался за ладонь матери, а в другой сжимал ручку потрепанного чемодана. Оба молчали, наблюдая, как перед воротами школы останавливались хэнсомовские кебы[11] и редкие машины с шоферами.
Отцы пожимали сыновьям руки, а укутанные в меха матери обнимали отпрысков, прежде чем клюнуть их в щечку, как птицы, с неохотой вынужденные признать, что птенцы вот-вот вылетят из гнезда.
Гарри не хотелось, чтобы мама целовала его перед другими мальчишками, и он выпустил ее руку, когда до ворот оставалось еще ярдов пятьдесят. Мэйзи, почувствовав его неловкость, нагнулась и торопливо чмокнула сына в лоб.
– Удачи, Гарри. Постарайся, чтобы мы могли гордиться тобой.
– До свиданья, мам, – ответил он, сдерживаясь, чтобы не расплакаться.
Мэйзи повернулась и начала спускаться с холма. По ее щекам лились слезы.
Гарри пошел вперед, вспоминая дядин рассказ о том, как они выскакивали из окопов под Ипром и бросались на строй противника. «Только не оглядывайся, или тебе конец». Мальчику хотелось оглянуться, но он знал, что если поддастся, то бросится бежать и не остановится, пока не окажется в безопасности, в вагоне трамвая. Он стиснул зубы и двинулся дальше.
– Хорошо провел каникулы, старина? – расспрашивал приятеля какой-то мальчик.
– Превосходно, – отвечал тот. – Отец взял меня в «Лордз»[12] на университетские соревнования.
Гарри задумался, что такое «Лордз» – не церковь ли, и если да, то что за соревнования могут проходить в церкви? Он решительно вошел в ворота и остановился, узнав человека, стоявшего у дверей школы с планшетом для бумаг в руках.
