– Бог миловал, великий государь.…Хотя как посмотреть. Звезда страшная на небе появилась, с хвостом как у собаки. Не к добру. Надо бы Собор созывать.
– Какая еще звезда?
– На западе, ночью вспыхнула. Но это еще не всё.
– Что же ещё? Дай- ка оденусь что ль.
Ртищев подал царю халат из тонкого бежевого шелка, поднес тазик с мыльной водой для умывания, приготовленный людишками с вечера. Алексей Михайлович окунул в воду, пахнущую мятой, два пальчика правой руки, встряхнул ими. Капли попали на лицо дворецкого. Тот даже не поморщился.
– Чего замолчал, Федька? Говори.
– Стряпчий Агатка Волков снялся с Соловецкого монастыря, архангельских стрельцов по домам распустил, а сам сюда скачет.
Царь от удивления опустился на кровать, захлопал глазами:
– Откуда это известно? И почему с монастыря снялся?
– Знамения испугался, а известно это от воеводы Никиты Одоевского. Ему Волков депешу с голубиной почтой прислал.
– Та-ак. – Алексей Михайлович вытер так и не умытое лицо рушником в петухах. – А что патриарх Иосаф говорит?
Ртищев пожал плечами:
– Не знаю, не видел его ещё. Скоро к тебе заявится.
Дворецкий не любил Иосафа. Он считал патриарха слишком надменным, а низложение Никона неверным. Да, Никон имел резкий, несговорчивый характер, чем и был неугоден многим. Однако при этом отличался честностью, смелостью, твердо отстаивал свои идеи. И ведь что получается: Никона сослали в Белозерский монастырь, а от его реформ не отказались. Более того, противников церковных нововведений считают еретиками, повсюду преследуют. Как чернецов Соловецкого монастыря.
Иосаф уже поджидал царя в Крестовой палате, куда Алексей Михайлович пришел на утреннюю молитву. Патриарх сам, а не здешний священник, окропил его святой водой из «чистого источника», благословил. Все это время царь ждал, что скажет патриарх по поводу новоявленной звезды, недаром же тот явился в Крестовую палату ни свет ни заря. Но Иосаф лишь делал всё, что полагается по обряду. Обычно из Крестовой палаты Алексей Михайлович шел с царицей в дворцовую церковь слушать заутреню. Но после кончины Марии Ильиничны от «родильной горячки» и позже смерти её дочери Евдокии, прожившей всего два дня, царь стал нарушать заведенные дворцовые правила. Иногда довольствовался лишь благословением священника.
– Что скажешь, патриарх? – не выдержал государь. – Еще одна напасть на нас надвигается? Мало нам разбойника Стеньки Разина, да всяких бунтов… Проклятия на мою голову сыплются одно за другим.
– Бунты позади, с Разиным князь Долгорукий скоро покончит, – ответил патриарх. – А вот со звездой хвостатой Московский Большой Собор должен разобраться. Вели созывать его немедля, с тем к тебе и пришел.
– Ртищев уже советовал.…Как же Собор разберётся, волхвовать, что ль будет? Ладно.
Царь сел за обеденный стол не в полдень, как обычно, а раньше на два часа. Велел никого не впускать в трапезную, молча, угрюмо жевал ржаные сухари, думая о хвостатой звезде. Как ушла Мария Ильинична, так на душе стало темно. Матвеев, да и Одоевский тоже шепчут ему про Наталью Нарышкину, хватит, мол, вдовствовать, себя изводить. Артамона Матвеева понять можно – Наталья его родственница, росла у него в доме. У Одоевского свои причины – он друг Артамона. Алексей Михайлович видел Наталью в доме Матвеева, она ему понравилась. Но царь пока ничего не решил, хотя о смотре невест уже подумывал.
