– Отбой машине, не везем! Опасно! Идем «на живот», на диагностическую!
Он был уже другим человеком.
Все с шумом и явным облегчением (приказ получен, сам решил!) встали, загалдели – пошли в операционную.
И тут он совершил ошибку. Свою первую ошибку: его отговорили.
– Не заходи! Не заходи пока. Тяжело смотреть! – Главная. – Не мешай! Интубация, вводный наркоз, остановка дыхания, волнение… Волноваться будет. (Это она про Рыжую.) Ведь сам работал – знаешь! Сам анестезиолог был. Ты не заходи пока в операционную. Попозже!
Подчинился, а легкие дочери не послушал сам перед наркозом. Он бы услышал сразу! Пневмоторакс! В палате ворочать побоялся. Легкое, правое, тогда уже, наверно, не дышало!
Ждал в коридоре. Стоял молча, опустив руки по швам. Ждал.
Ждать он не любил. Вообще. Все свою жизнь он не любил ждать. Особенно стоять, ничего не делая. Просто стоять, ждать. Сейчас же удивительная промелькнула мысль: нет, совсем не тяжело стоять, ждать. Гораздо легче и лучше, чем идти или даже сидеть. Надежнее! Стоять, ждать. Вернее, как-то честнее (мысль пошла не туда). Так и стоять бы день, год, всю свою оставшуюся, недолгую (в последнее время он как-то четко осознал для себя – уже недолгую) жизнь. Лишь бы ничего не происходило, не было бы хуже. Ей. Ждать…
Мимо него по коридору ходили люди. Мужчины, женщины, здоровые, больные, в белом, синем, домашнем. Мелькали лица. Почти все с каким-то интересом глядели на него. Он стоял молча, всех видел, но ни на ком, ни на чем не фиксировался, никого уже не воспринимал, все пропускал мимо. Внешне он был спокоен, и голова была ясной, но в груди, где-то под горлом, что-то тяжелое – одновременно жгучее и мертвенно холодящее – висело ненадежно, как переполненный хрупкий сосуд с густой, плотной жидкостью, покачиваясь и подрагивая. И надо было обязательно время от времени глубоко и осторожно, с усилием, вздыхать, чтобы успокаивать это дрожание, это раскачивание, чтобы не расплескать, не уронить и не разбить нечто, очень опасное и для него, и для всех…
– Может, чайку?
– А?! Что? Не понял, что?
– Может, чайку попьете?..
Женщина. Немолодая. Невысокая. Лицо простое. Не красавица. Первая, которая сама к нему подошла. Глаза. Глаза настоящие. Глаза эти его «включили».
– Нет-нет, спасибо, не хочу! Ничего не хочу, – глядя в эти глаза. – Спасибо.
Санитарка. Вернее – санитарочка. Такие есть. Везде. Настоящие.
– Мне бы шапочку, бахилы. Сейчас туда, – показал глазами на двери операционной.
Переодеваться зашел снова в ординаторскую. Два врача. Что-то говорят. В ответ он – что-то невпопад. Про себя: и эти… тоже знали сразу, что его дочь. Не позвонили, ни один. Три с половиной часа потерял. Сообщил брат из Карелии. А с этими всю жизнь знаком, коллеги. Были.
Когда снова вышел в коридор, в оперблоке внезапно погас свет. Там, где сейчас вводный наркоз, где его дочери остановили дыхание, встал дыхательный аппарат! На вводном наркозе! С трудом удержался, не ворвался туда. «Стой! Запаникует еще Рыжая, помешаю! Стоять! Вручную, дыхательным мешком! Сделают!
Вышла главная. Спокойная.
– Сейчас-сейчас! – набирая номер. – Васю, завхоза!
Вбежал Ромка. Зять. Только что подъехал.
– Включиться должен аварийный дизель!.. Дизель не включался. Он что-то резкое говорил всем, что – точно не помнил, но одна фраза осталась: «Если что-нибудь случится с ней, я жить не буду. Но и вас заберу…» Кажется, завхозу Васе это процедил. Или это уже Ромка говорил? Хотя тот – что-то про стрельбу… Тот сделает, если пообещал.
