***
Дитриху говорили, что в России его встретят варвары, по шею заросшие в грязи и не знающие о том, что такое книга. В какой-то момент, когда Дитрих приказал местному мальчишке с огненными волосами и грязным от веснушек лицом отмыть колёса своего мотоцикла, он даже готов был в это поверить – варвар, сплёвывающий свои липкие слюни на траву и бегающий босиком.
Но девушки в деревне были что надо. Дитрих запретил нескольким из них носить косынки – ему нравились длинные волосы, пахнущие то ли сеном, то ли лесом, то ли болотом, то ли всем сразу. Ему нравились недлинные загорелые ноги с короткими серыми волосками на исцарапанной розовой коже. Ему нравились спрятанные в свободную рубаху или длинное старое платьице груди, будто рыбий глаз выпятившие из-под грубой ткани.
Ему только не нравилось, когда такая немая девушка заходила в казарму – небольшой сарай в центре деревни – прятала светлые глаза и, отвернувшись, спускала край рубашки с плеча. Дитрих выходил на улицу. Дышал ночью. Долго курил, стряхивая бурый пепел в грязь. Морщился от приглушённых криков, коротко вылетающих из сарая. Отворачивался, когда раскрасневшаяся девушка со слезами выбегала наружу, прижимая к груди свёрток с жирным мясом или хлебом.
Дитриху было двадцать пять, и в этом году он должен был бы, наконец, начать приносить в семью деньги. Раз в месяц он приносил бы большой пакет с продуктами из магазина, где работал большеусый старик с глубокими прорезями морщин вместо глаз и рта. Он оставлял бы себе немного на сигареты и по вечерам усаживался бы на стул с горбатой спинкой, закидывал бы ногу на ногу и причмокивал папиросой, перекидывая её с одного уголка рта на другой.
Он бы нашёл себе пышногрудую кудрявую девушку с большими голубыми глазами и уехал с ней в Мюнхен – отец говорил, что лучшего места для брачной жизни не найти. Он бы перевёз родителей в новый дом. Он бы вообще много чего сделал.
Кто бы мог подумать, что всё сложится вот так.
– Не дрейфь, Дитрих, зато военную карьеру сделаешь. Представляешь, как в старости заживёшь! – Дитриху не хотелось жить в старости, ему хотелось сейчас. И военной карьеры ему не хотелось. Чем больше азарта, тем ближе смерть.
– Чего тогда сам-то не делаешь, а в деревне старичью дома жжёшь? – Дитриху не нравился его старший товарищ с чёрной смолистой бородой, уродливым пятном сожравшей всё его лицо.
Бородатый громко усмехнулся и не ответил.
Жечь дома – такой был приказ, и Дитрих исполнял его с таким ожесточением, будто от этого зависела его жизнь. В самом начале, когда сказали занять деревню. В Германии бы так не горело – там уже камень. А дерево весело потрескивало, заботливо делясь огнём с соломенными кучами, жёлтыми стогами сена с и без того разваливающимися сараями.
Люди в ночных рубашках выбегали на улицу и казались Дитриху привидениями, мечущимися среди огня. Или мотыльками. Или ещё, может быть, стрекозами, которые надоедливо усаживаются на поплавок во время рыбалки.
Пахло горьким дымом, дровами. А потом какой-то удушливый запах бросился в лицо, и Дитриху пришлось отойти назад и прикрыть рот руками. Только на следующий день он проснулся от того, что вдруг понял – так пахли люди, не успевшие выбраться из дома.
– Чего ты мечешься, в первый раз что ли, – сказал ему тогда толстый товарищ с разъезжающимися на опавшем животе пуговицами. Не в первый – Дитрих служит с сорок второго. Но в этот раз всё оказалось не таким. Не было грохота выстрелов, не было русских солдат, пытающихся вспороть ему брюхо. Был только пожар, отражавшийся в каждой паре глаз, вцепившихся в Дитриха.
