– Плохи наши дела, лейтенант? Совсем?
– Даже хуже, – так же тихо, не поворачиваясь, ответил Алексей.
Соколов открыл глаза. Как будто и не спал. Было еще темно, только над горизонтом угадывались светлые участки неба. Лейтенант смотрел в амбразуру блиндажа и не мог понять, что его разбудило. Но потом он снова услышал дробный гул откуда-то с запада. А потом еще. Где-то в нескольких километрах западнее били тяжелые орудия. Залп за залпом. Но когда в воздухе стал нарастать свистящий вибрирующий звук, он понял, что по высоте открыли огонь с закрытых позиций немецкие батареи.
– Экипаж, подъем! – закричал Алексей, хватая с гвоздя портупею с кобурой. – Тревога!
Танкисты вскакивали, хватали ремни и автоматы. Алексей кинулся к амбразуре и стал ждать. Все ближе, ближе. Вот сейчас… Логунов сразу догадался, что происходит, и велел всем лечь на пол.
– 170 миллиметров, не меньше, – успел сказать сержант, и в этот миг на высоту обрушились первые снаряды.
Земля вздрогнула, на голову с перекрытия блиндажа посыпалась земля. Взрывы проходили по окопам валами, не успели разлететься и рассеяться в воздухе клубы первых взрывов, как на несколько метров ближе землю раздирали огнем новые снаряды, потом еще ближе, еще… Казалось, что разрывы идут на тебя сплошной стеной. Еще ближе, еще!.. Прямо перед амбразурой блиндажа на землю упал ствол трехлинейки с примкнутым штыком. Стальной обломок был согнут чудовищной силой.
Алексей опустился на пол. Блиндаж шатался и скрипел бревнами, от близких разрывов усидеть на полу было невозможно, и Соколов лег вместе с остальными. Земляной утоптанный пол вздрагивал, подбрасывая лежащих на нем людей. Пыль лезла в нос, рот и глаза. Казалось, устоять перед этим ураганом невозможно. От страшной вибрации будут разваливаться блиндажи, осыпаться окопы. А разрывы все проходили и проходили волнами. Десятки разрывов за короткий промежуток времени перепахали все вокруг.
Счет времени потерялся абсолютно. Алексею начинало казаться, что они сидят в блиндаже уже несколько часов. Что весь мир вообще перестал существовать, а остался только их вздрагивающий блиндаж и шатающаяся земля под ногами. Вспышки разрывов били в амбразуру вместе с рыхлой землей, периодически на бревна перекрытия сверху что-то падало, иногда очень тяжелое.
– Дядь Вась, – где-то рядом простонал голос Бочкина, – я больше не могу. Стошнит…
– Нормально, Коля, нормально, – потонул в грохоте новой волны разрывов голос сержанта.
И снова плясала под животами лежащих людей земля, снова поднимались клубы пыли, снова шатались и скрипели бревна блиндажа и на голову сыпалась земля. Соколов не открывал глаза. Он пытался думать о чем-то отвлеченном, вспоминать родной Куйбышев, деревню своей бабушки, где прошло его детство. Но думать не получалось. Мозг зачем-то считал разрывы, он как будто цеплялся за действительность вокруг блиндажа, не хотел отрываться от нее.
«Сто двадцать восемь, сто тридцать… сто шестьдесят, сто восемьдесят два», – Алексей даже не смог бы объяснить, что он считает. Разрывы отдельных снарядов или разрывы общих залпов немецкой батареи, которые обрушивались на высоту. Он просто считал и тем занимал себя, не позволяя овладеть собой панике, животному страху. Пока мозг считает, он, человек, еще владеет разумом, еще ведет высокоорганизованное существование, не уподобляется червяку или лягушке. А когда перестанешь считать, то все, ты – мокрое место. Почему так казалось Соколову, он не понимал, да и не думал. Мозгу виднее, что надо делать, чтобы человек не впал в безумие.
