Отец Генри вернулся в августовскую пятницу, под самый закат лета. Из своего кресла в библиотеке он милостиво одобрил забронзовевшего и осыпанного веснушками сына.
– Судя по всему, ты вполне восстановил здоровье, Хэл.
– Да, отец, – сказал Генри.
– В школе будут очень рады об этом узнать.
Сердце у Генри заколотилось так сильно, что отец, наверное, смог бы его расслышать с того края персидского ковра.
– Я тут подумал… Пожалуй, я мог бы закончить школу тут, в Новом Орлеане.
Отец выглянул из-за раскрытой газеты.
– Зачем?
– Я мог бы помочь с мамой, – соврал Генри.
– Для этого у нас есть слуги и доктор, – подъемный мост газеты поднялся, только что не лязгнув.
– Я бы хотел остаться, – попробовал Генри еще раз, приказав себе не плакать. – Пожалуйста.
– Я уже отправил им чек за твое обучение.
– Я верну тебе эти деньги.
– Не будь смешным.
– Буду! Я буду работать… как смогу. Я…
– Все уже решено, и дело закрыто.
Отец внезапно бросил на него последний, любопытствующий взгляд.
– Где ты пропадаешь по вечерам?
– Хожу на длинные прогулки. Так сказал доктор Блэк. Для поправки здоровья.
Отец щурился на него всего мгновение.
– Отлично, – резюмировал он, возвращаясь к газете. – Полагаю, доктор Блэк свое дело знает.
И, конечно, все пошло прахом из-за глупой ошибки. Глупейшей!
Луи написал Генри письмо, очень красивое. Генри почти мог декламировать послание наизусть – столько раз он его прочел. Разлучаться с ним было юноше невыносимо, и он перекладывал бумагу из кармана в карман и всегда держал при себе, чтобы можно было в любой момент достать и перечесть. Конечно, в один прекрасный вечер он слишком устал и забыл его в пиджаке, а прачка нашла и отнесла – отцу, кому же еще.
У Генри до сих пор начинало тянуть в животе, когда он вспоминал, как Джозеф, дворецкий, пригласил его в гостиную и закрыл двери. Единственный раз за всю его жизнь ледяное отцовское спокойствие угрожало превратиться во что-то еще… во что-то жестокое.
– Тебе знакомо это? – Отец двумя пальцами поднял оскорбительную любовную эпистолу. – Что это за дрянь?
Генри было так страшно, что ответа у него не нашлось.
– Этот… – рот не без борьбы исторг нужное слово, – мальчик… тебя каким-то образом скомпрометировал?
Луи смешил его. Целовал. Любил… Ни в чем из этого ничего компрометирующего не было.
– Ты подумал о том, что он может шантажировать нашу семью, запятнать наше доброе имя – и все ради денег? – продолжал отец. – Или ты полагаешь, что только домашние девочки падают жертвой охотников за удачей?
Генри хотел сказать отцу, что Луи хороший и добрый, что он очень романтичный и нежный. Что случившееся между ними было настоящим, неподдельным… но сказать ему это было решительно невозможно. Родительское осуждение оглушало его, парализовало, топило в жарком стыде.
Никогда еще он не чувствовал себя таким трусом.
– В Экзетер ты больше не вернешься, – следующим ходом объявил отец.
– Что? – Новая надежда пробилась даже сквозь страх.
Ему разрешат остаться здесь. C Луи.
– Если для тебя защита семейной репутации ничего не значит, я вынужден буду позаботиться о ней вместо тебя. Я уже сделал несколько звонков. Завтра в девять утра отходит поезд на Чарльстон и Цитадель. На этом поезде поедешь ты. Возможно, они сумеют сделать из тебя мужчину там, где я потерпел неудачу. И больше ни слова об этом мальчике.
Генри смотрел, как отец рвет его ненаглядное письмо, как поджигает клочки спичкой и кидает в пустой камин, где они вспыхнули и свернулись, и поседели золой.
