Олегу было сложно говорить перед этой аудиторией, ему всё время казалось, что они не слушают его по-настоящему, а только откликаются на какие-то отдельные слова. Но это тоже было служением, и он старался, как мог. «Несу слово божье новым язычникам», – смеялся он наедине с женой. Тяжелее было другое – новые прихожане («приезжане» – в шутку называл их Олег за то, что площадка перед храмом превратилась в парковку такси) настойчиво требовали его внимания. Никто из них не подходил к исповеди – они, как и положено язычникам, не ведали греха. Просто не понимали, что это такое. Однако после службы к нему выстраивалась очередь жаждущих индивидуального общения. К сожалению, все они желали говорить только об одном – о себе. Им требовалась даже не индульгенция – зачем она тем, кто безгрешен? – а церковное утверждение их совершенства. Каждый из них был жесточайшим, не допускающим колебания образом догматичен – и предметом их веры были собственная непогрешимость, неотъемлемое право судить и абсолютная монополия на истину. Каждый из них, даже называющий себя атеистом, совершенно точно знал, каков из себя Бог, что он думает и как смотрит на вещи. От Олега требовалось лишь подтвердить это, как будто приложив церковную печать к тексту: «Предъявитель сего ни в чём не виноват, поскольку один среди мудаков в белом пальто стоит красивый». Больше всего его расстраивало, что любое сказанное им слово расценивалось как таковая печать. Они не слушали, что он им говорит. Они выцепляли слова, из которых могли сложить одобрение себе – и складывали. За недосугом, Олег не читал социалок, иначе расстроился бы ещё больше…
Как у всякой хайповой персоны, появились у Олега и хейтеры. Они писали гадости про него, про его жену, про его прихожан, про его церковь и про его веру. Феминистки находили в его проповедях невообразимый сексизм, либералы – отвратительную «скрепность», патриоты – недостаточную восторженность. И каждый первый обвинял его в лицемерии и хайположестве – будучи совершенно уверен, что помогать людям можно только ради медийности собственной персоны. Люди выдумывали ему тайные капиталы, прикрываемые показной бедностью и тайные пороки, которые просто обязаны скрываться за непубличной благотворительностью. Его объявляли педофилом, педерастом, алкоголиком, растратчиком, развратником, держателем криминального общака, отмывщиком денег олигархии, евреем и сатанистом. Не потому, что имели что-то против него лично, а просто на негативе легче срубить хайп – а значит просмотры, подписчиков и рекламу.
Сам Олег всего этого не читал, но другие читали. Посыпались проверки и разбирательства, приехала контрольная комиссия от епископата. То ли искали утаённые миллионы, то ли подозревали в ереси обновленчества – Олег так и не понял. Нашли, конечно. Где-то чек на кирпич не сохранился, где-то помощь сиротам из храмовой кассы не была надлежаще оформлена, а пуще всего – недостаток смирения выявился. От Олега ждали покаяния, а он никак не мог понять, в чём виноват.
А потом всё кончилось. Олега без объяснений лишили собственного прихода, отправив седьмым попом в пригородный собор, где он фактически должен был выполнять обязанности дьякона. С трудом и кровью восстановленный храм, на который Олег положил пять лет жизни, передали только что рукоположённому юнцу – то ли нелюбимому родственнику, то ли отставному любовнику митрополита. И в этот же год, не сумев оправиться от подхваченной в стылом общежитии пневмонии, тихо скончалась жена. Это был полный крах, и Олег усомнился. Не в Боге, нет – но в себе. Тем ли он занимался эти пять лет? Если это было нужно Богу, то почему он допустил свершиться такой несправедливости? Если же было не нужно, то что же ему надо? Обретённый, было, смысл жизни растворился, оставив в душе кровоточащую пустоту.
