Ложь в двенадцатой степени - страница 36

Однако среди «прозрачных» фраз, смысл которых можно было уловить, не будучи гением, на каждой странице встречались весьма туманные. Профессор не утруждал себя разбивкой книжки на секции и записывал все подряд, умудряясь как-то не путаться в собственной логике. Вот только его дочери это было не под силу. Оттого вставка после расписания кафедры университета, в котором преподавал Эдгар в свободное от основной работы время, предстала перед Хельгой сущим кошмаром.

«Заря падает, закупоривает мысли правилами. Так ли сироты торопливо помолятся? А осколки плачут».

Как будто ее отец смертельно скучал и принялся сочинять стихотворение, дабы заняться хоть чем-то. И эта картина выглядела слишком нелепой, потому что совершенно не соответствовала характеру того Эдгара Мантисса, которого Хельга хорошо знала. В умело скрываемые склонности она не верила, поскольку хоть какие-то из них обязаны были проявиться в повседневной жизни, а профессору никогда не нравилась поэзия.

Хельга обдумывала разные коды к записям, хотя перед ней было не зашифрованное сообщение, а хитро закрученная фраза. Вряд ли у Эдгара было время и желание что-то там кодировать – скорее он спонтанно и непрерывно писал. Значит, сложных кодов быть не должно. Хельга пробовала читать по первым буквам, но это не работало. Использовала похожие методы: чтение через строчку, наискосок, по первым словам в предложении, через слово или два, – выходила бессмыслица.

Тогда Мантисс еще больше утвердилась в идее, что фразы зиждились на символике или ассоциациях. Немотивированные знаки имели настолько стертые границы между формой и содержанием, что докопаться до сути, не располагая специальными знаниями, не было возможности – а это как раз подходит тем, кто рассчитывает надежно скрыть какую-то информацию. Иначе говоря, Хельга полагала, что каждое слово является символом, в котором помимо прямого значения заключается еще с десяток метафорических смыслов, и один из них был выбран Эдгаром для выражения его мыслей. Но чтобы понять, чем профессор руководствовался при выборе того единственного значения, нужно было иметь представление, какие связи он устанавливал между вещами.

Именно в этих ключиках и крылась закавыка. Даже если бы волшебный голос вдруг перевел первое предложение, как бы это помогло разгадать остальные? Хельга поигралась с фразой и представила, что, например, «Заря падает» означает «На грани провала». Если рассматривать предложение с точки зрения типичных ассоциаций, которые придут в голову большинству людей, то «заря» – это что-то яркое, светящееся, необыкновенно красивое. А еще это та грань, которая отделяет ночь от утра и вечер от ночи. Однако, если Эдгар шел по более сложному пути, он не использовал столь очевидные параллели. Для него заря могла означать неинтересное для него явление, выходящее за грани изучаемого. Или вообще применял коды, связанные с определенной тематикой.

Не имея этих ключей, Хельга никак бы не сумела связать написанное с задуманным. Требовался конкретный код. Вот только им могло быть сознание Эдгара, то есть все особенности его восприятия в совокупности. Тогда… чтобы понять записи профессора, нужно банально быть им. Никак иначе.

Одновременно с удовольствием от интриги, которая могла быть весьма надуманной, Хельга осознавала, что ей страшно лезть в секреты отца. Ей хватило и одного, поработившего ее внимание на долгие годы. Не хотелось забираться под наросты отчужденности и самодостаточности человека, который научил Хельгу уважать личное пространство других людей и оставлять за ними право на молчание и ложь. И которого уже не было в живых, так что рыться в его записях – все равно что копаться в вещах покойника в попытках найти припрятанную ценность. Фу как гадко!