Макс удивленно огляделся.
– Чего они?
– Помнишь, после Махачкалы у меня рука была сломана, костяшки на обоих кулаках в хлам и глаз подбит? А у нас тогда клиентом была сеть медицинских клиник, там баба была руководитель. Такая вежливая и строгая, как английская королева. И еще с нею таскался какой-то их начальник – такой суровый въедливый мужик. И вот прикинь: я все встречи перебросил на Саню, сам сижу, держу под глазом компресс, и тут эти двое внезапно подваливают. Женька их в холле увидела входящими в лифт, обогнала по лестнице, но мне деваться уже некуда – они идут по коридору! Так пока они с Саней беседовали, я в этом шкафу сидел.
– Тебе повезло, что тогда было лето! – давясь смехом, вставила Женевьева.
– Ага. Хотя на женщине этой и была какая-то курточка, и больше всего я боялся, что она решит повесить её в шкаф!!!
Макс согнулся пополам и захохотал.
– Ну, как твой суд? Выиграл?
– Выиграл. Уйму крови у меня выпили. Хорошо, адвокат толковый оказался, хоть и взял нехило за одно-то заседание.
– Только Виталик так может, – улыбнулась Таня. – Вместо того, чтоб принять заказ и заработать, поднять бучу, судиться, раскошелиться сам и этим гордиться.
Максим усмехнулся.
– Вот такой вот у меня коллектив, – я развел руками. – Никакой субординации!
– Если бы в «Фишке» была субординация, – не поднимая глаз от бумаг, заметил Саша, – то сегодня ты бы тут застал только приставов, озверевших клиентов и веревку, спускающуюся в окно до тротуара.
– Виталик Алексеевич, вас к телефону! – крикнула мне Женевьева и, озарив лицо корпоративной ухмылочкой, через два стола и проход швырнула в меня трубкой.
– Уволить бы вас всех, – вздохнул я, ловя её.
Поговорил, открыл ежедневник, сделал запись. Написал на кислотно-зеленом стикере «19 янв. заглянуть в ежедневник!» и приклеил его на комп.
– Саша, напомни мне, чтоб я завтра подготовился к встрече послезавтра.
– Он всегда так делает? – спросил Макс Сашу.
– Всегда. И слава богу. А то будем разбрасываться клиентами, и не будет ни шиша, – Саня хрюкнул, – как у Латыша!
Макс снова заржал, поскольку слышал Сашину любимую хохму впервые, хотя повторял он её в среднем раз в неделю.
– Меня теперь так часто называют циником, что я сам, в некотором роде, признал за собой такую черту. Чтобы от тебя отвязались всегда лучше прикинуться законченным циником. Но по мне – уж лучше цинизм, чем лицемерие, которое сейчас стало настоящим стилем жизни.
– Лицемерием мир страдал со времен своего сотворения. Для тебя это открытие? Разве в нём появилось что-то особенное?
– Единообразие мыслей: прекрасное – прекрасно, ужасное – ужасно. Фальшивое участие, прикрывающее любопытство… фальшивый патриотизм, который маскирует озлобленность, фальшивая толерантность, прячущая трусость, фальшивые стремления, потому что стыдно за настоящие… Помнишь, в детстве делали игрушки из папье-маше – кусочки газет в несколько слоёв на клею, а внутри она пустая.
– Да? Но есть люди, на которых посмотришь и думаешь – ну неужели так сложно соврать, чтобы не демонстрировать всем, какое ты дерьмо на самом деле?
– Это просто тяга к комфорту.
– Нет. Это тяга к сохранению своей психики. Чтобы всё не казалось слишком безнадежным.
– А не лучше всё же знать, кто рядом с тобой обитает, чего хочет и способен ли подложить свинью, если представится такая возможность?
Марго обернулась и медленно обвела взглядом зал, в голубоватом мареве которого скользили силуэты.
