И в хозблоке, как на беду, работали в основном, девушки.
Вот, например, как положено, в восемь утра заходит к старухе, какая-нибудь Ира с Красной Зари или Настя из Лохова:
– Доброе утро, Анна Пантелеевна, как спалось?
Та сидит на кровати в ночной рубахе и обломком гребня, который в своем полном виде, еще драл ее черные кудри, прилизывает жидкие, седые волосы.
– Что поздно пришла? Опять поди ночь с кобелями шлялась? Не нагуляться все, мой-то сын не таким был. Плохо спала. Поясница полночи болела, да нога вот, что пониже косточки. Дуй к фелшарице, пусть даст другую мазь, эта не подсобила, за что вам только деньги такие платят, да мухой, не трепи языком-то по углам.
Пока Настя или Ира со всех ног бежит в медпункт в другом корпусе, старуха ждет и думает:
– Сколько прошло, а их все нету, нарочно так долго, заразы, как пить дать, сговорились, никому верить теперь нельзя, можа и фельшарица что подмешивает, надо собраться в Москву написать, такой разве уход должен быть за мною, за матерью героя, да кого верного найти, чтоб помог, ненавидют меня тут, сволочи, а сыну с невесткой все некогда, кому мы теперь нужны, старики.
К моменту прихода фельдшерицы, старуха сидит капризная, злая и все бормочет, уставившись на свои костлявые, перекрученные от тяжелой колхозной работы руки, что кругом одни вредители. Чай сразу становится не сладким, стакан грязным, а халат колючим.
Карманы старухи Гараниной халата, вечно замусоленного, всю дорогу были набиты семечками пополам с шелухой, из-за чего невозможно было найти в них, ни носового платка, такого же грязного, ни обрывков газет, на случай нужды, – вообще ничего. Рыться в своих карманах старуха не дозволяла никому, боясь вредительства, по этой же причине и одежду в стирку сдавала неохотно. Как только ей казалось, что-то пропало из карманов, или же она, как обычно, теряла очки, то поднимала шум.
– Какая pizdorvanka убрала опять мой очки! – орала она на все гулкое пространство санатория и глаза ее и без того сильно увеличенные диоптриями, становились страшно огромными.
– Так они же на вас, Анна Пантелеевна – говорила та девушка, что побойчее. А та, что по тише ничего не говорила, лишь прикрывалась рукой от гулявшей по воздуху старухиной палки.
«А куда деваться, – шептались между собой девушки, мы люди маленькие – и почему-то появлялись слова и интонации, слышанные в родительских разговорах – а то уволят, пойдешь и правда, на ферму коровам хвосты крутить. Вон Иваниху в Лохово бригадир обрюхатил, а толку, что она жалобы писала. Начальство друг друга не обидит».
Впрочем, были и храбрые девушки. Вот Верка-милиционерша. Слышали все не раз, как она говорила, особенно, если старуха ее отдубасит:
– Эх жалко мамка с батькой меня поздно родили, а то бы и я героем стала. А че, не зассала б, я ваще смелая, мне и военрук в школе так говорил, все звал в разведку, кобель старый. Стала бы я героем, мне бы дали орден, мои бы фотки здесь висели, и я б тогда эту бабку…
На самом главном входе в санаторий висела большая фотография с голубем. То есть портреты героя были везде, но такой, с белой птицей в руках, висел только здесь, у парадной лестницы. Засмотрится, бывало, на героя та же Настя, и куда-то, вверх, подальше от деревенской, исхоженный вдоль-поперек улицы, от криков пьяного батьки, от алюминиевых кастрюль хозблока, летит, как эта белая птица, душа.
