Раньше, чтобы признаться в своих чувствах, мне требовалось усилие, но сейчас я будто под анестезией. Я говорю «больно», но мне, наверное, не больно. Эта рана просто саднит, как порез.
Чтобы всем не сделать еще более неловко, я подвожу итог:
— Поэтому я ухожу.
— Уйду я, — поднимается Рамон. — Не из гостиной, а вообще. Я не стану злоупотреблять гостеприимством и уеду отсюда завтра.
Я этого хочу? Хочу! Тогда почему не наступает облегчение?
— Ты не обязан этого делать, Перес, — говорит Доминик.
— Знаю, но и ты в курсе, что мое дело не терпит отлагательств.
— В курсе.
— Я уйду сейчас, — повторяет Рамон, поймав мой взгляд, — но при условии, что мы поговорим наедине.
Кто бы сомневался, что у него найдется куча отмазок? Условий.
— Нет, — качаю головой, — мы друг другу все сказали.
— Не все, — отрезает он. — Даже далеко не все.
— То есть, ты не уберешься, если я не дам тебе пять минут?
— Вроде того, — он нагло складывает руки на груди. — Экрот обещал на ужин свиные ребрышки. Более того, я не уеду, пока мы не поговорим.
Это настоящая засада, потому что перетерпеть вечер и утро у себя в комнате я могу, а вот прятаться от Рамона постоянно — не лучшее времяпровождение.
Мои сомнения разбивает Доминик:
— Иди и поговори с ним, Венера. Это приказ альфы.
— Это жестоко.
— Зато ты сможешь сразу во всем разобраться. Мой кабинет открыт и свободен. Если что, там хорошая звукоизоляция.
Со стороны Доминика это не просто жестоко, это бессердечно, но приказ есть приказ, и, поднимаясь в его кабинет, я пытаюсь найти плюсы в этом разговоре. Пока вижу только один — Рамон после него уедет. Правда, не представляю, к чему все это. Эти беседы наедине.
Кабинет Доминика по-мужски строгий, с массивной деревянной мебелью, с книжными полками, узким диваном и с мягким ковром на полу. Когда мы входим, я включаю торшер, и мягкий свет вспыхивает, расползается в попытке согреть своим теплом. Здесь не холодно, в стенах дома специальная система, которая делает температуру комфортной круглый год, но я обхватываю себя руками, чтобы эти самые руки чем-то занять.
Я честно готова слушать, но Рамон не спешит начинать первым. Он подходит ко мне, останавливается в паре шагов. Его взгляд скользит по мне, как там, в гостиной, будто обволакивает как тот свет, как тепло. Он настолько темный, настолько глубокий, что, мне кажется, в этой глубине вот-вот разгорятся оранжевые искры. Но они не разгораются, наоборот, глаза Рамона словно становятся еще темнее, а он меня гладит меня взглядом. Смотрит, будто старается каждую черту запомнить.
— Ты будешь говорить или смотреть? — не выдерживаю я первой. — Хотя я не против, мне без разницы, как ты используешь свои пять минут.
— Про пять минут сказала ты, — напоминает вервольф, и я чувствую, что меня надули.
— А ты подтвердил…
— ...что хочу, чтобы мы поговорили наедине.
— Да хоть двадцать! — я вскидываю подбородок. — Я тебе сказала абсолютно все еще там, в Вилемие. Когда ты позволил похитить нашу дочь.
Вот теперь его глаза вспыхивают оранжевым, вспыхивают и гаснут.
— Хорошо, — кивает он. Жестко, по-деловому. — Тогда говорить буду я.
Я развожу руками, показывая, что мне все равно. Мне действительно все равно. Все равно, я сказала! А то, что он меня злит одним своим видом — это ничего, справлюсь.
— Я понимаю твои чувства. Понимаю твою боль. Потому что испытываю то же самое.
Да ты что? Это мне хочется сказать, но я вовремя вспоминаю, что собиралась молчать, и ловлю слова на подходе, захлопываю рот. Рамон понимающе хмыкает, но тут же снова становится серьезным.
