Лунная походка - страница 7

Утром он выколачивал остатки вчерашней каши на затвердевшую от ночного морозца землю. И лужи хрумали под ногой мутными ледышками. Воробьи скакали, сначала не решаясь приблизиться, самый храбрый подскочил и, долбанув разок по рассыпанной вареной гречке, отпрыгнул. С пустой кастрюлькой Краплин стоял и глядел на воробьев, вдыхая аромат долетающего дыма костра из опавших листьев, слушая птичий галдеж и стук поезда – в безветренном воздухе из такого далека. С поля, просвечивающего за деревьями, подымался туман. Затем ударил сильный солнечный свет и все заиграло, затрепетало перед глазами, и вдали заблестела полоска озера.

А впереди ждала встреча с настоящим, впереди было возвращение домой. Намаявшись в пути, думаешь – никогда больше, если это только возможно, не покину дом.

Владимир Зябликов, достигнув определенного возраста, ощутил себя вышедшим в космос без скафандра. Ему, бывало, так снилось, и он просыпался с неприятным ощущением своей вины. Что ж ты забыл надеть-то самое, можно сказать, важное в амуниции. И шел на кухню подышать в форточку запрятанными от самого себя сигаретами. А может верно говорил эксцентричный священник? Да, но надо как-то завершить, как говорится, достойным образом. И Владимир Зябликов мерз у открытой форточки, стоя в трусах и тапках на босу ногу.

На улице его как-то окликнул мужик из окна машины. Лицо показалось знакомым.

– Вова, привет! Ты че, не узнаешь что ли?

Это был Генка Смагин, приятель юности далекой. Раздался в кости, лицо точно опухшее, да поди и я хорош, – подумал Владимир.

– Садись, подброшу; тебе куда?

– Да мне все равно. Давно тебя не видел, очень рад, что узнал.

– Так ты не торопишься, тогда заедем ко мне, не возражаешь?

– Нет.

– Нет так нет, вот и отлично.

Геннадий предложил ему сигарет, и Владимир не отказался, хотя курил лишь в экстремальных случаях. Вот как ночью. Так и Смагин тоже экстренный случай. Беспомощность от хандры, слабость и подавленность как будто и не думали оставлять, и все же приятно было ехать в машине с человеком, который, оказывается, помнит тебя. Они поднялись на третий этаж, за железной дверью при входе чугунное изваяние бросилось в глаза своей величиной и какой-то неуместностью.

– Жена уехала в Москву к дочери, так что будем хозяйничать без дам. Что тут она оставила нам? Так, сосиски, шпроты, красный болгарский перец-лечо Помнишь, раньше брали порцию лечо и два блина в обед, на большее не хватало?

– Да, да, конечно.

– Ты виски будешь?

– Ну, разве что немного.

Они выпили, закусили.

– Я все вспоминаю наш футбол, – говорил Геннадий с набитым ртом, – а ведь ты отлично, помнится, играл.

– Когда это было? – вяло поддерживал разговор Владимир, рассматривая кухню с резными, поди антикварными, штуками, ящиками, тарелками на стенах.

– Да, я тоже сто лет не гонял мячик, теперь уж какой из меня бегун.

Гена показал на свой выдающийся живот.

– Ну, как у тебя, Вова, внуков много?

– Трое.

И они уже сидели и трепались за жисть. Владимир Зябликов как будто хотел услышать подсказку, как же ему дальше, дальше существовать, чтобы до конца пройти эту, уже порядком измотавшую его, дорогу. И все не хотелось про свои болезни, про свою катастрофу, и он машинально выдумывал, чтоб выглядеть более-менее прилично в глазах приятеля по юности веселой, и опьянеть не хотелось, не хотелось разболтаться, пойти в разнос. И все-таки после третьей он опьянел, и все стало не так остро и ясно-назойливо, и Гена Смагин уже не казался тем увальнем, которого все побаивались за его природную силу. «Он верно не помнит, как я его огрел клюшкой, а он меня, не долго думая, нокаутировал. Когда это было…»