Перед глазами попеременно мелькали «Бурный день» Левитана и этюды Мари Янко из Gobelins l’école de l’Image, после чего я обнаружил, что потратил на собственные фантазии не менее трёх часов, даже не приступив к подмалёвку. Мы переменили позу и я, всё – таки, начал писать.
«На сегодня готово, спасибо».
Она пошевелилась, вытянула ноги и первым делом отыскала два золотых кольца и серьги, только после этого – надела платье, взяла, не пересчитав деньги, конечно же, в удвоенной сумме, и задала всего один вопрос:
– Который час?
– На кухне есть часы. Слева от мастерской.
С кухни я только и услышал «Матерь божья! Почти пять часов прошло!», а когда зашёл, она ставила чайник на газовую плиту.
– Ты ведь не натурщица, – сказал я и щёлкнул зажигалкой.
– Нет.
Она сделала шаг.
– И даже не студентка Академии?
Она сделала ещё шаг, поймала на вдохе клубы серого дыма и снисходительно улыбнулась.
– Академии. Медицинской.
Тут мне стало окончательно понятно, почему она стояла так спокойно и при этом живо, а глядела снисходительно – осуждающе.
– Говорят, ваша кошка любит варенье, это правда?
– Ты можешь спросить у неё сама, а впрочем, это правда. Но не всё варенье, а вишневое с кизилом, по фамильному рецепту. Хочешь попробовать?
Не дожидаясь ответа, я достал варенье, больше похожее на вино, и две серебряных ложки.
– Могу я узнать твоё имя?
– Онелик.
– Настоящее?
– Вполне себе. Кажется, финское, а может, мать вычитала его из книжек.
Я накормил её вареньем, напоил чаем, трижды назвал «маленькой», угостил терпким табаком и проклял всё на свете. Но как только дверь за Онелик закрылась, я отправил своей натурщице сообщение «прошу более не пропускать встреч и не присылать Онелик».
Однако в следующее воскресенье всё повторилось и на моём пороге вновь была она.
Я проверил сообщения, где черным по белому было написано «Прошу в следующее воскресенье по возможности снова прислать Онелик».
Этот фокус я проворачивал ещё несколько недель кряду, параллельно делая сразу две картины, как бы живя двумя разными жизнями. Но устав от грязного декабрьского снега, затащив огромную ель на четвертый этаж, и откупорив две бутылки испанской риохи, я был вынужден признать, что не могу платить женщине, которую хочу пригласить на свидание. И что ещё хуже, я уже плачу женщине, чтобы видеть её и не приглашать на свидание.
Каждое моё утро начинается не просто с воспоминаний о её глазах, а с тревожной попытки смешать синий, серый и фиолетовый, чтобы воссоздать тот самый цвет горчанки.
С этими мыслями я выкинул всё виноградное мыло и написал Онелик письмо, не зная, окажется оно в последствии прощанием или приглашением, однако, написал я его так, словно мы уже были как минимум на третьем свидании.
«Твое дыхание… оно такое обжигающее! Особенно во сне. Особенно во тьме. Ты —мой вид сверху. Моя альта виста. Ты – идеальное сочетание холмов и равнин тела».
