Луноход-1 - страница 11

– Сука ты, – тихо прошептал я.

Я стоял на балконе, смотрел во двор. Мамин голос позвал:

– Евгеша, иди сюда. Обними меня. Малыш мой, обними меня, пожалуйста. Я тебя очень люблю.

Мы долго сидели рядом на собранном кресле-кровати. Мама как-то скрючилась, глубоко дышала себе в колени. Она была очень беззащитна, даже юна. Они оба были небольшого роста, но мама – ниже папы, хоть и старше на год. Волосы ее немного кудрявились, на коже лица выступили покраснения. Есть какие-то вещи, которые мне были всегда известны, по крови: что папа никогда бы не нарушил слово и умер бы за любого члена семьи, что нашел бы способ справиться с противоречиями и пусть не сразу, но разобрался бы в любой ситуации, если речь шла о нашей семье. Но в нем не хватало чего-то, маме этого было недостаточно. Она (как и сестра) была чуть-чуть сумасшедшей, эмоции захлестывали их: как ярость, так и любовь. От папы слово «люблю» я не слышал, зато и мокрым полотенцем от него не получал по хребту.

Мне не нравилась осень, слякоть и грязь. Но случалась пора, которую называли бабье лето. Листья уже начинали желтеть, трава высыхала, но вдруг воцарялись теплые дни. Мы с мамой оговорили, где я могу гулять один, и я не нарушал правила. Я знал, что мы живем на Комсомольском бульваре, наш дом – девятый. Сразу за ним, более длинный, одиннадцатый, в нем жил Витя Карлов. Пятый, седьмой, третий так же стояли в ряд, как поставленные ребром кости домино, и рядом с ними можно было бродить, выбирая детскую площадку на свой вкус. Ближе к проспекту Ленина, переходить который мне не разрешалось, пока не пойду в школу, были дома из красного кирпича: пятый и первый. За проспектом, самой широкой дорогой в городе, находилось здание администрации, там работала мама.

Хороший был двор у первого дома, хорошая качеля. Я сел там и любовался, как старшие парни крутят «солнышко» по очереди. Потом они ушли, я остался один. Хулиган с дикими глазами и белесыми волосами. Ему было лет десять. Хулиган раскрутил качелю и стал выкрикивать матерную считалочку. Тишина – качеля поднимается, слово – качеля опускается.

– Сука!

Мощный рывок.

– Блядь!

Еще один.

– Пизда!

Движение сильных рук.

– Дешевка.

И дальше.

– Пидораска!

…

– Прошмандовка!

…

– Хуй задроченный!

– Гондон!

– Выходи!

– Из круга!

Он немного замедлил качелю, спрыгнул и завершил:

– Вон!

Оказывается, пьеса разыгрывалась для меня. Закончив, хулиган медленно подошел и толкнул меня. Я готов был поприветствовать его и выразить восхищение. Но что-то было не так: я не понимал, бежать или благодарить за этюд. Никогда еще матерные слова не приносили мне столько радости, не воспринимались как стихи или песня. Вместо того чтобы поклониться и сказать «спасибо, спасибо», этот злой мальчик толкнул меня в листву так, что я упал, пнул несколько раз и стал обшаривать карманы.

– Деньги есть?

– Нет у меня денег.

– Найду – себе оставлю?!

Хулиган нашел какие-то вкладыши от жвачек, разочарованно выкинул их. У меня еще не бывало личных денег, иногда мама давала мне их, если нужно было сходить за хлебом.

– Я могу попросить у мамы.

Он зло скривился:

– Я могу па-па-па-парасить у ма-ма-мамы.

Но вдруг изменился в лице, помог мне подняться.

– Ладно, извини. Ты ведь такой хороший!

Когда он заглянул мне в лицо, я увидел, что один его глаз смотрит совсем куда-то в другую сторону, и это было запредельно жутко. Притом глаза у него были прямо очень светлые, голубее моих, серее папиных. Косой резко обнял меня и ударил коленом в пах. Он обнимал меня и продолжал смотреть в лицо, казалось, он забирает волю и жизнь в это растянувшееся мгновение.