Дочку наверняка любит. Это хорошо, это увеличивает поле его уязвимости, оголяет болевые точки.
– А ты хитрый лисяра, Анатолий. Главное напоследок приберег. Дразнишь старика. Теперь чистосердечку от папаши этого – и полдела сделано. Ты вот что, Валентину сейчас же позвони, Химику, вызови срочно. Скажи, нужен его чаек-болтунчик.
Окончательно оживший Николай Иванович поднял голову, потянул носом воздух и вдруг тихонько засмеялся неожиданно молодым смехом:
– Нет, погоди, я Валентину сам позвоню. Предупрежу, чтобы с дозировкой поосторожнее… Не как в прошлый раз. От «овощей» мало толку, а у нас этот задержанный – единственная зацепка, потому на вес золота.
Николай Иванович медленно поднялся, осторожно ступая, словно не доверяя полу, подошел к темному окну, под которым лежал вверенный ему город в редких дрожащих огнях. Тихий, овчарки и бронзовый Феликс следили за ним.
– Ноябрь, а снега все нет. В прошлом году уж давно снег лежал. Знаешь, мы как в Казахстане говорили? Снег – лучший друг чекиста. Ну все, свободен. Скажи Ганину, пусть ко мне поднимется. Поговорю с Москвой, домой съезжу переодеться и – к ребятам, вниз, за работу. Скажи, чтоб готовили пациента к допросу.
– Николай Иванович, а в московский архив я все-таки запрос направил. Да, там, конечно, непочатый край, но если надо, сам поеду…
– Куда это ты поедешь? Охренел? Ты мне здесь нужен!
Тут же обоих заставил вздрогнуть и оглушил требовательным звоном аппарат прямой связи с Москвой.
Глава 2
Важная встреча в библиотеке
(Август 1971-го, за год до инцидента)
Был конец последней смены в лагере «Юный авиастроитель», где Лушка проводила по три смены каждое лето. Остальных уже разобрали родители, и оставались только те, кто ждал заводского автобуса. В их отряде такой оказалась она одна. Ей нравилось это пограничное состояние, когда все старые правила жизни уже отменены, а новые еще не вступили в силу. Ей нравились безнадзорность, свобода и щемящая меланхолия последних августовских дней, когда утренних линеек больше не проводилось. Заправку постелей не проверяли. Можно было отсыпаться, безнадзорно бродить по территории или сидеть под деревом и рисовать, рисовать, рисовать – карандашей и бумаги после смены оставалось навалом. И никому не было дела, какой рукой ты рисуешь, хоть ногой.
Вожатые – студенты пединститута – часто теперь собирались по своим маленьким комнаткам отрядных домиков и «пили чай»: из большого алюминиевого чайника текла в чашки холодная белая жидкость, которая кого-кого, а Лушу, с ее-то опытом, обмануть не могла.
– Что тебе, Речная? Иди порисуй или вон в библиотеку сходи, пока открыта.
И захлопывали перед ее носом чуть приоткрытую дверь.
Она и шла в библиотеку.
Там и вспыхнула ее неожиданная дружба с Ларисой Семеновной, имевшая такое странное продолжение.
Лариса Семеновна, библиотекарь пединститута, пятидесятилетняя женщина с очень красивыми, тонкими пальцами, когда-то гордилась сходством с помпейской фреской: поэтесса, в раздумье кусающая стило, – тип красоты, оказавшийся совершенно невостребованным в Вороже, поэтому счастье не сложилось.
У Ларисы Семеновны когда-то были старенькая мама с трясущейся камеей у горла, книжный шкаф, кошка и абажур с редеющей бахромой, а теперь остались только книжный шкаф, нервная кошка и абажур. Мама, казавшаяся бессмертной, этой весной навсегда уснула в своем кресле с лупой и томиком Пушкина, подкрепившись перед дальней дорогой в Великое Неизвестное любимыми пирожками с капустой, которые Ларисе Семеновне особенно удавались.
