– Панос! – одернула его кирия Коралис, увидев, как внук бросает окурок в цветочный горшок.
– Прости, йайа, – сказал он и поцеловал бабушку в щеку. – Прости, вернусь позже.
Панос выбежал из квартиры и быстро спустился по лестнице. Оказавшись снаружи, он замешкался – стоит ли ему пересекать площадь. Лучше он пройдет до центра переулками, подальше от главной улицы, чтобы не попасться никому на глаза. По пути Панос не встретил ни единой живой души. Город словно вымер. Изредка из открытых окон доносились голоса. В дверных проемах по-прежнему сидели коты. Вскоре и они заметят, что рестораны закрыты.
Юноша шел быстрым шагом, сунув руки в карманы и опустив голову. Добравшись до площади Синтагма, он услышал ритмичные удары, словно молота о наковальню. От этого звука все внутри сжималось. Вдруг Панос понял его источник. В узком просвете переулка, идущего до улицы Академии, он увидел роту солдат в серой форме. Сапоги в унисон стучали по асфальту. Солдаты смотрели прямо перед собой, но Панос вжался в дверной проем, боясь, что его заметят.
Он прошел по параллельной улице, сердце его билось в ритме марша. Наконец появились последние ряды, и Панос добрался до конца улицы, глядя в удаляющиеся спины солдат. Он хотел посмотреть, не идут ли за ними другие. Но поразило его не количество военных и даже не знаки свастики, развешанные по зданиям. Хуже всего то, что на тротуарах стояли греки и радостно махали руками. Вдруг он заметил Танасиса с друзьями. Возле них остановился немецкий офицер и попросил сигарету. Женщины улыбались проходившим солдатам, кто-то размахивал руками с балконов и выкрикивал приветствия.
Паносу стало тошно. На дрожащих ногах он вернулся домой, уже не заботясь о безопасности.
Такое проявление доброго согласия между Грецией и Германией внушало Паносу отвращение, но подкрепляло убеждения Танасиса.
– Ты разве слышал выстрелы? – спросил старший брат у Паноса, когда тот вернулся в квартиру. – Разве хоть одному греку причинили вред?
Панос не мог отрицать правоты Танасиса. Однако все знали, что рядом с Парфеноном подняли нацистский флаг, и это глубоко оскорбляло Паноса.
– Война – это не только кровавое поле битвы, – устало сказал юноша. – С турками перестрелки бывали не каждый день, однако мы находились в состоянии войны четыреста лет.
– Что ж, не похоже, что сейчас идет война.
Танасис не уступал. У него накопилась куча «доказательств» того, что Панос не прав, чем он постоянно и докучал брату. Оба были ужасно упрямыми.
В первые дни оккупации Темис регулярно бегала на крышу – убедиться, что Парфенон на месте. Она радовалась, что не видит чужого флага. Школы на время закрыли, и она ужасно соскучилась по Фотини. Связаться с ней Темис не могла, как и возразить бабушке и выйти на улицу в одиночку.
Кирия Коралис проводила все больше времени перед иконостасом, и внуки видели, с каким пылом она крестится, когда сообщают новости. Темис не понимала, зачем бабушка это делает. С каждым днем ситуация ухудшалась, – очевидно, Бог не слышал ее молитв.
Сформировали новое греческое правительство, и Темис ужаснулась самой мысли, что они сотрудничают с оккупантами.
– Нам нужно проявить терпение. – Бабушка пыталась приободрить внуков. – Все будет хорошо, если мы станем делать то, что нам говорят.
– Я не хочу делать то, что мне велят немцы, – возразила Темис.
– Дурочка, не немцы, – сказала Маргарита, – а наш народ. В правительстве греки. Почему ты не хочешь послушать
