Любимых убивают все - страница 33

Он присел на корточки у дивана, приблизил лицо совсем близко в материнскому. Она спала неспокойно, едва слышно стонала во сне, хмурила седеющие брови. Аксель ласково убрал волосы ей за ухо, натянул на худенькие плечи сброшенный на пол плед. Он поцеловал ее – долго, с минуту сидел, прижав свои сухие губы к ее лбу. И только после этого поднялся на ноги.

– Спокойной ночи, мам, – прошептал Аксель и медленно зашагал прочь из комнаты.

На следующий день Аксель сдержал слово, поехал с Йенни в Мальмё. На протяжении вечера она так часто благодарила его, будто он и впрямь сделал для нее что-то поистине выдающееся. В ответ Аксель лишь качал головой, отмахивался добродушно от ее тихих искренних «спасибо».

В кинотеатр ребята попали перед самым началом фильма. К их приходу зал был уже забит, поэтому, не найдя мест рядом, они расселись по первым попавшимся свободным сиденьям. На банкет после сеанса не остались – скорыми шагами юркнули к выходу после финальных титров, кинулись в теплые объятия улиц весеннего Мальмё.

Они шагали по историческому центру города, обсуждали фильм и поедали купленную в крохотном фургоне картошку фри. Она оказалась такой соленой, что жгла губы, и соль крупными бисеринами облепливала пальцы. Но тем не менее и Аксель, и Йенни сошлись во мнении, что картошка была вкусная.

В отличие от обсуждения еды, в обсуждении фильма Аксель участвовал крайне пассивно. Он намеренно говорил так мало, как мог, но не столько из-за того, что стеснялся своих почти нулевых знаний о кинематографе, сколько потому, что ему намного больше нравилось слушать Йенни. Он удивлялся тому, как много разнообразных деталей она подметила, как пересказывала ему сцены почти покадрово. Иногда, стоило ей заговорить о том или ином эпизоде, Аксель терялся, даже спрашивал себя, об одном и том же фильме они говорили или нет.

Притом рассказывала Йенни и о понравившихся или непонравившихся ей визуальных приемах, и о влиянии на творчество Долана других режиссеров, и о всевозможных интерпретациях цветов, символов, неслучайно брошенных фраз с такой детской простотой, с таким подкупающим простодушием, что невозможно было не слушать. И глаза у нее горели ярко-ярко, как две кометы, и голос дрожал от эмоций. Поразительным Акселю казалось это сочетание сильной, всеобъемлющей страсти и глубокого, смиренного уважения к кинематографу.

И все же часто Йенни, решив, что говорит слишком много, вдруг замолкала резко, глядела пристыженно в свой полупустой кулек с картошкой. Тогда Акселю приходилось либо выражать уже свое мнение, либо задавать вопросы, и только потом Йенни, выслушав его внимательно, робко начинала говорить вновь.

Аксель шел совсем рядом, почти касался своим плечом ее плеча и жадно ловил каждое слово. Он не хотел, чтобы она останавливалась. В тот вечер Аксель смотрел на нее и думал о том, как мечтает взглянуть на мир ее глазами, почувствовать его так, как чувствовала его Йенни. В тот вечер он верил – это почти удалось. Йенни хрустальным шепотом рассказывала ему об эмоциях, что заполняли ее, опустошали ее, когда она проживала разворачивающиеся перед пронзительным глазом камеры жизни: будь то судьба кулаков во времена коллективизации, монолог о потерянной в Невере любви, памяти и беспамятстве на Хиросиме или история о запутанных, жестоких детско-материнских отношениях.

Когда ребята вернулись в Истад, Аксель, прежде чем оставить Йенни одну на невысоких каменных ступенях ее дома, вдруг сказал, замерев вполоборота: