«Почему же я выдумала моего мальчика? Может, оттого, что в детстве я была лишена братика или сестрички, что не было игрушек, только одна старая тряпичная кукла, что не было отца, он умер рано, что мама пропадала на работе целыми днями? У меня практически не было подруг. И пусть мы жили в большой коммуналке, где были еще дети, – я большую часть времени проводила одна. Тогда я фантазировала. Теперь я понимаю себя намного лучше, мои фантазии подменяли мне реальный, не очень добрый ко мне мир. И тогда Адам стал моей реальностью».
Ева остановилась. Долг сопереживания был отдан. Она повернула домой.
Улица была пустынна. От дома Евы до работы ему было очень близко. И никаких электричек. Но он ушел от нее, не способный вынести новый террор, хотя… хотя, если смотреть честно правде в глаза, то девочка в какой-то степени права. Но… Как это может быть, что всегда кто-то был прав, кроме него? Все вокруг, только не он! Неужели он настолько глуп, не способен мыслить аналитически, чтобы не уметь доказать свою правду? Эти горькие мысли раздражили его и он пошел быстрее под начавшимся дождем, без зонтика и не заходя в метро.
«Я абсолютный, стопроцентный аутист! И не нужно мне ни с кем жить, и никого любить, и не нужно мне ничьей любви! Черт возьми! Ведь вот опять чуть не попался на удочку этих эфемерных чувств!»
Он быстро шел, разговаривая сам с собой. Скоро показалось здание его офиса. Он очнулся, остановился. Поднялся сразу в кабинет босса.
– Владимир, я ухожу в отпуск на неделю.
– Адам, какой отпуск? Мы в середине проекта!
– Толик с Юрой в курсе дела, они толковые ребята, справятся.
– Куда? На Багамы? – без энтузиазма спросил босс.
– Еще не решил. Спасибо.
Он повернулся и поспешно вышел из кабинета.
У подъезда она встретила дворника Колю. Лет тридцати, после службы во флоте, по его словам, где, как он говорил, получил травму головы. Он был высок, плечист, физически очень силен, а внешне его тяжелая нижняя челюсть и низкий лоб немного отпугивали, однако из орбит простодушно смотрели на вас выцветшие белесые глаза. Его русые волосы всегда были коротко подстрижены, как в армии. Он слыл немного придурковатым и главное – депрессивным. Ходил он в тельняшке и широких черных брюках, всегда чистых и отглаженных, но форму эту, казалось, не менял ни зимой, ни летом.
– Ева! Мать моя! – завопил он при виде Евы. – Ты истинно мать моя и праматерь всех живущих…
– Коль, спасибо. Чего тебе? Опять плохо?
– Плохо не то слово, мать. Я загинаюсь… понимашь?
– Понимаю… и я загинаюсь…
– Мать моя! Кто тебя обидел? Порву на куски! Скажи только! Я Коля, ты понимашь?.. Я за тебя, мать, горы сверну! Говори, кто?
– Пойдем, Коля, ко мне, попьем чай…
– А пирог есть? Ну, этот… твой… яблочный?
– Есть, Коля.
– Иду, Ева, иду, мать моя, ты только не боися, скажи мне, кто твой этот обидчик, я с ним поговорю, ну так, знашь, по нашему, мать моя, ну понимашь, он быстро поймет…
Они поднялись в ее квартиру. Лестница была чистая, убранная, даже у подъезда было чисто, осенние листья были выметены и собраны в сторонке. Коля удовлетворенно чмокнул губами.
Дома она быстро накрыла стол на двоих. Поставила в печку разогреть яблочный пирог, который сама испекла для Адама.
– Садись.
Огромный Коля неуклюже сел на маленький для него стульчик около стола в кухне.
– Так что, мать? Что там у тебя? Говори, надо с кем-то всегда говорить, понимашь?
