– Ой, Ярослав, где Есенин, а где я, – рассмеялась Алиса. – Это так, ребячество.
– У многих авторов похожая ситуация: боятся показать свое творчество людям, – заметил Семен Евгеньевич. – Страшно открываться миру. Вдруг раскритикуют, скажут, что неталантливо, несовременно или глупо.
– Да, – поддержала Алиса. – В этих стихах частичка моей души. Если о них кто-то дурно отзовется, я не переживу.
– Разумная конструктивная критика, Алиса, помогает автору расти и развиваться. А обидные фразы и вкусовщина – это лишь мелочи, на которые не стоит обращать внимания. Когда я выпускал свои повести, мне тоже много чего говорили. В основном хорошее, конечно. Но было и плохое. Я обижался поначалу, а потом понял, что от того, что кто-то нелестно отзывается о моем произведении, оно не становится хуже, понимаешь? Я, например, Гоголя не люблю. Стиль изложения и вообще. Но он же от этого не становится менее значительной фигурой в российской классике. Согласись?
Алиса немного помолчала, а потом качнула головой.
– Но ваши повести – просто чудо, – сказала она. – Ярослав, представляешь, Семен Евгеньевич – настоящий писатель!
– Какой уж там, – смутился дед и вдруг, схватившись за живот, сдавленно закряхтел.
– Что такое? – Малыгина обеспокоенно уставилась на старика.
Семен Евгеньевич стал еще бледнее. Положил руку на грудь и сморщился, будто пытаясь сдержать рвоту.
– Принеси... – начал он, но договорить не успел.
Его стало тошнить. Он попытался наклониться, но двигался чересчур медленно. Противная желтоватая рвота стекала по его подбородку на застиранную синюю рубашку. Он закашлялся, и позывы вновь одолели его. На этот раз старик все-таки скрючился, и содержимое его желудка оказалось на полу.
Никогда в такой близи не видел, как человека рвет. Зрелище, мягко говоря, неприятное.
Я начал растерянно озираться по сторонам в поисках персонала: надо же теперь все это убрать. Однако то, что я увидел в следующую секунду, напрочь лишило меня дара речи.
Дождавшись, пока Семен Евгеньевич опустошит желудок, Алиса подскочила к нему и начала расстегивать его облеванную рубашку. На ее лице не было ни тени сомнения, ни капли брезгливости.
– Эм... Может, мне кого позвать? – смущенно почесывая затылок, спросил я.
– Не надо, у персонала и так полно дел, я сама приберу – отозвалась Алиса. – Принеси ведро с водой и тряпку, пожалуйста. Как выходишь, сразу направо, а потом вторая дверь по левой стороне.
Ее тонкие пальчики скользили по пуговицам, расстегивая их так быстро и проворно, будто она всю жизнь только и занималась тем, что снимала рубашки с дряхлых стариков. Семен Евгеньевич стонал, охал и причитал о том, что ему стыдно и неловко.
Через пару минут я принес ведро с водой и ужасного вида тряпку. Такое чувство, что ей мыли полы еще во времена молодости Семена Евгеньевича.
К этому моменту Алиса уже сняла со старика грязную рубашку и уложила его на кровать. Каким-то чудом на постельное белье рвота не попала. Затем девушка намочила тряпку в ведре и, не выражая никаких признаков омерзения, принялась отчищать пол от рвотных масс.
К счастью, она не просила меня подойти и помочь. Не уверен, что я смог бы это сделать. Потому что вид блевотины и ее кислый запах были просто невыносимы, меня аж передергивало от отвращения.
Наблюдая за Малыгиной, я искренне поражался тому, как ловко она орудует тряпкой, параллельно успокаивая расстроенного случившимся деда. Эта девочка – настоящий уникум. Выросла в богатой благополучной семье, но при этом совершенно не избалована. Удивительно, но по сравнению с ней я чувствовал себя чертовым белоручкой.
