Любовь, что медленно становится тобой - страница 14

Париж, 12 октября 1992 года.

В этот выходной день в середине осени мне не удается ничего. Понедельник, ресторан закрыт. В Пекине все отмечают праздник Луны, без меня. Я в Париже уже почти два года. Это «ничего» не следует путать с даосской «пустотой», которая пропитала меня с детства и помогла преодолеть испытания после несчастья. В Париже «ничего» – это, скорее, какое-то липкое небытие, возвращающее меня к некоему «я», унылому и лишенному интереса. Это голая механика, словно короткий поводок, натягивающийся все сильнее, стоит только отойти, это тиран-хозяин, загоняющий меня в мою конуру, туда, где со всех сторон грозный голос повторяет: мне, мол, «должно быть стыдно, что я уехал».

Я узнаю этот феномен физического чувства вины и борюсь с ним, но без ожесточенности, возвращая моему телу балласт, необходимый ему, чтобы вновь обрести силу, в которой отказывает ему душа. Ходить, прогуливаться, отвлекаться на что-то от себя, скользить по поверхности вещей и ощущений, ничем себя не ограничивая, ходить до изнеможения, до неотвязной жажды, до забвения своей боли и в конечном счете – до прощения себя.

Через четыре с половиной часа терапевтической прогулки я заметил, что кружу по кварталу Сен-Жермен. Мое тело сигналит, требуя сделать остановку, а душа, сумев приглушить мой гордый разум, нехотя дает на это согласие. Сейчас я выбрал Париж, и точка; я вернусь на родину, когда почувствую в этом внутреннюю потребность. Это наверняка произойдет, но никто не знает когда. Не зря меня учила мать: все, что мы выбираем, готовится загодя, с ночи времен и утра первого дня. И вот я вхожу в «Красное кафе», где когда-то поджидал Флору с меню ее обид. У меня нет с собой книги, на моем столике быстрее, чем я этого ожидал, появился чайник и жуткий серый пакетик, пахнущий пылью, который мне придется погрузить в чересчур горячую воду. Я обжигаю рот о толстостенную, фальшиво белую чашку, к которой никто на свете не захотел бы прикоснуться губами, и думаю, что, решительно, в этой стране никто ничего не понимает в самом важном напитке, утонченном, духовном. Ладно, проехали…

На часах, наверное, около пяти, когда входит она. Описать ее я неспособен.

Я сижу на банкетке из бордового кожзаменителя. Она садится совсем рядом. Народу полным-полно. У стойки толпа, все столики, даже самые уединенные, заняты, только уголок с банкеткой, где примостился я, обеспечивает немного покоя. Задним числом я восстановлю разыгравшуюся передо мной сцену, но лишь потом, в той ослепляющей вечности, что разлучила нас.

Она вошла решительным шагом, но как будто не уверенная в том, что ее ждет. Скользнула взглядом по большим настенным часам над стойкой – очевидно, кого-то ищет. Хмельная волна опережает ее и направляется в мою сторону – колечками, как сигаретный дым. Я и представить не мог, что явление столь яркого света может предваряться таким тяжелым ароматом. Она меня не видит. Она не видит ничего, кроме своего нетерпения и часов, затягивающих ее ожидание.

Официант, который только что обслужил меня, подходит к ней, но выражение его лица и манеры изменились. Он ее знает, ему хочется пошутить, доставить ей удовольствие, он делает все, чтобы завязать с ней разговор и продлить общение. С широкой, чуть глуповатой улыбкой он приносит большую чашку кофе со сливками и говорит: