Читать онлайн Кристин Кайоль - Любовь, что медленно становится тобой
Действуй, не действуя.
Делай, не делая.
Находи вкус там, где вкуса нет.
Находи большое в маленьком и многое в малом.
Лао-цзы. «Дао дэ цзин», LXIII[1]
В переводе Нины Хотинской
© Original title: L’amour est un thé qui infuse lentement
Copyright: © Éditions Hervé Chopin 2022.
By arrangement with SO FAR SO GOOD Agency.
© Кристин Кайоль, 2024
© Нина Хотинская, перевод, 2024
© Издание на русском языке, оформление. Строки, 2024
Я хотел бы рассказать вам о себе, но, боюсь, не умею
Доктор Сунь был тайной. Вместо бейджа на отвороте наглухо застегнутого тергалевого халата он носил маленький китайский флаг. Контраст между ярко-красным цветом этого металлического значка и белизной одежды буквально гипнотизировал меня. Доктор Сунь жил в ритме Дао, ускорявшемся или замедлявшемся в зависимости от природы торможения, которое он ощущал в своих пациентах. Он едва слышно вздыхал, втыкая иголки в нужные точки, как научил его учитель, потом ненадолго присаживался и бормотал «хорошо», что успокаивало меня. Сознавал ли доктор Сунь, похлопывая меня по плечу, что возвращает мне потребность смеяться? Сам он смеялся много. Доктор всегда повторял, что радость – единственное лекарство, которое, распространяясь по телу, лечит его. Отсутствие усилия витало в этом кабинете, где от запаха дешевых благовоний, смешанных с остывшим табачным душком, у меня кружилась голова. Доктор Сунь курил после каждого сеанса, это маленькое баловство позволяло ему вновь обрести веселое настроение, которое он передавал приходившим доверить ему бесконечную палитру болей, не зная их происхождения и исхода. Я стал с нетерпением ждать этих встреч, подобно тому как другие дети ждут игру в мяч или охоту на кузнечиков с приятелями. Мне нечего было делать, кроме как отдыхать на высоком столе, и я всегда ожидал чуда. Каждый раз, когда через сорок пять минут ассистент доктора Суня вытаскивал одну за другой иголки, чуть надавливая большим пальцем, я верил, что выздоровел. Я бы тогда отдал все, клянусь, абсолютно все, чтобы получить «волшебное» зеркало, которое могло бы отразить другое, гладкое лицо, лицо до трагедии, лицо ангела, мое лицо. Увы, еще до того, как взглянуть на себя, еще не осмелившись это сделать, я ощущал под рукой, конечно, определенное затишье, но также и навсегда нарушенный извечный порядок.
Доктор Сунь похлопывал меня по «больной» щеке, он выглядел довольным собой, а потом его ассистент провожал меня с матерью до дверей, туда, где моя мать заранее успевала положить несколько красных банкнот в большую зеленую фарфоровую чашу, до краев наполненную деньгами.
Однажды доктор Сунь исчез, клиника закрылась, и я так и не узнал почему, но это было так, словно моему механизму выживания резко перекрыли кислород. Мать сказала мне, что сеансы закончились и теперь нам придется справляться своими силами. Так что мне ничего не оставалось, как продолжать работу самому. Большим и указательным пальцами под носом, под подбородком, за ухом – постепенно я привык ежедневно себя массировать. В Китае союз «голова – сердце – тело» сродни понятию Троицы у католиков. Никто толком не знает, как сообщаются эти священные сосуды, но все это чувствуют.
Однажды я вслух спросил, кем стану, когда вырасту, – мне было десять лет, я только что доел бульон с вермишелью, пробило шесть часов вечера, – и тогда дедушка вышел из прострации и сказал, встав за моим стулом: «Ни к чему спрашивать себя, кто ты или кем станешь, ты выдумываешь идеи, а это просто миражи в твоей пустыне; иди, наблюдай, шевелись! Ты должен чувствовать только одну вещь, она здесь, она в твоих глазах, но также и в том, что ты выберешь видеть, она предрасполагает нас все вынести и все понять, она впереди, и нам надо только следовать за ней, она – союз земли и неба. Эта действительность столь же материальна, сколь и духовна, это энергия, преображающаяся в надежду, и поэтому следует молчать».
Как это рискованно – писать автопортрет и желать рассказать о своей жизни! Почему же я так хочу это сделать – я, унаследовавший уважение к молчанию и культ скромности? Наверное, чтобы позволить вам поверить в чудеса или в то, что в моей культуре называется юань фэнь – предначертанная встреча, угодная небесам. Не где-нибудь, а в Париже произошла «та самая встреча», когда что-то или кто-то зовет вас и вы, отвечая ему, слышите собственный крик, тот, что сдерживаете в горле с самого начала, как воду в шлюзе, но он выдает вас в вашей манере держаться или ходить.
В Париже и я стал тем самым, кого всегда слышал в себе в мои спокойные ночи. Мой внутренний призрак улыбнулся мне, лицо расслабилось, как тело на пляже, и я словно танцевал с волнами под защитой предвечернего солнца. В Париже что-то во мне смягчилось; и, по мере того как я пробирался сквозь жилистую мускулатуру улочек, я вынырнул, как пловец, из ледяной глубины к тому сладостному восприятию себя, что было дано мне сюрпризом.
Надо сказать, я не больше верю в силу самоанализа, чем в действенность западного здравомыслия. Просвещенные китайские художники не рискнули, игре зеркал и портрета они предпочли духовные резонансы. И я рад был бы сказать, кто я, когда жду дождя. Я – бессмертный из разбрызганной туши, обезображенное существо без окончательных форм, своим взглядом и походкой играющее на многозначительной тайнописи. Я люблю, чтобы все двигалось быстро, но произвожу впечатление довольно медлительного человека. Я держу в голове, как образец и сожаление, портрет бессмертного мудреца, написанный Лян Каем[2]. Чтобы хватило пары штрихов, одного дуновения, но какого дуновения – и можно было бы сказать, кто он! Жест без видимых препон действен, как стрела. Но в живописи, как и в жизни, нет мишени – ее надо искать на стороне, вдали, там, где мы не рассчитывали быть тем, чем в конечном счете стали.
Чтобы вы отчетливо поняли, кто я такой, я поделюсь с вами кое-какими воспоминаниями. Воспоминаниями, которые служат мне доказательствами и всплывают, особенно когда я устаю, призывая меня на суд, где судьи – мои родные. Потому что я – тот, из-за кого моя семья в очередной раз пережила трагедию.
«С моей вдавленной щекой я никогда не найду женщину, которая согласилась бы стать моей женой. Я не буду зарабатывать достаточно денег, чтобы содержать мою мать, когда она состарится. Мне придется всегда скрывать лицо под козырьком каскетки[3] или под шляпой. Будет ли моя страна однажды гордиться моим вкладом? Никогда…»
Эти очевидные истины невольно и безмолвно внушало мне мое окружение. Они теснили мне грудь, обжигали и без того обнаженные нервы, подтачивали суставы и угнетали все мое существо. Только позже я понял, что значит жить под прессом невидимого зеркала, в смирительной рубашке, которая не дает дышать и искажает истину, шепча на ухо: «Вот чем ты никогда не сможешь стать, вот как ты никогда не сможешь жить».
О себе я все же должен сообщить один объективный факт, который не определяет меня как такового, но укореняет в образе жизни и мыслей: я – китаец. Никто, кроме, разумеется, моих соотечественников, не может догадаться, что это включает не только ряд конкретных обязательств, но еще и унаследованные эмоции, семейное и космическое сознание, тяжелое молчание предопределенного окружения, как это иногда бывает в еврейских семьях.
А так, чтобы не ударяться в лирику, я среднего роста, худой и бледный и, несмотря на мое изуродованное лицо, по словам моей матери, выгляжу красавцем.
I. Первые шаги китайца в Париже
Дежурный китаец
Париж. Январь 1991 года.
Я даю уроки китайского в частном даосском центре, расположенном на углу улицы Бак и бульвара Сен-Жермен. Один тайкун[4] с Тайваня финансирует этот центр, и там я познакомился с шикарными женщинами, которым меня порекомендовали как человека, дающего частные уроки. В начале 1991 года большинство французов, несмотря на то что они люди образованные, совсем ничего не знают о моей стране, путают ее с Японией, а иногда даже и с Советским Союзом. Клиенты относятся ко мне с симпатией, порой с любопытством и зачастую навешивают на меня ярлык политического беженца. Я предпочитаю оставлять место сомнению. Мне бы и в голову не пришло отправиться на площадь Тяньаньмэнь весной 1989 года[5] – уж слишком жарко там было. А поскольку мне не посчастливилось учиться в университете, я не чувствовал причастности к протестам студентов. И главное, мне не следовало терять времени – меня ждали полезные дела: например, я должен был помогать дяде в планах перестройки квартала или раз в неделю сопровождать мою мать к доктору для лечения ее диабета. Как бы то ни было, в моей семье в расчет принимается только работа.
С частными уроками, при всей их доходности, мне случалось попадать во всевозможные ситуации. Но сцена первой встречи, когда я прихожу на урок, всегда одна и та же: легкое движение назад, сопровождаемое неоднозначной тягой. Я китаец, и у меня изуродована половина лица. На втором уроке я чувствую, как настороженность постепенно исчезает и первоначальную неловкость сменяет притяжение, правда, тоже особого рода. Экзотика манит тех, кто проживает ее на диване, ни на йоту не сомневаясь в своем превосходстве. Я, конечно, интригую, но никоим образом не разрушаю предрассудки и светские правила моих клиентов, наоборот. По этой причине меня иногда приглашают на ужин, и, хотя такие мои вторжения в их мир – большая редкость, они позволяют мне лучше узнать Седьмой округ. Его аристократическая ледяная атмосфера чем-то притягивает меня физически, будто зрелая женщина без моральных устоев. Особенно меня оценил один юноша пятнадцати лет от роду. Волевой, не чета другим, он хочет увеличить количество индивидуальных уроков до отъезда семьи в Шанхай. Моя организация труда проста. Я даю по обусловленной цене двадцать два часа уроков, но, проявляя гибкость, предоставляю выгодные скидки тем, кто хочет большего. Этому парню кажется, что ему необходимо овладеть основами китайского, чтобы иметь «возможность ориентироваться в повседневной жизни». Это общепринятая формулировка – я и сам использую ее, когда продаюсь: «Через несколько месяцев вы усвоите основы, чтобы ориентироваться в повседневной жизни».
Моим ученикам плевать на идеограммы, сразу вызывающие у них отторжение. И без того все достаточно сложно.
Этот же амбициозный юнец, активно готовящийся к отъезду в Китай, сказал мне однажды, что в Шанхае, насколько ему известно, можно заработать кучу денег – гораздо больше, чем в Пекине. Это замечание, которое я наивно принял всерьез, встревожило меня. И я совершил ошибку, ответив: «Жить в Китае непросто, делать дела в Китае непросто, китайцы вообще непростые, особенно между собой».
Не успев произнести это, я устыдился своих слов и попытался смягчить суждение, потому что терпеть не могу чернить образ моей страны. Однако это замечание задело только меня, мой юный друг не обратил на него никакого внимания, как и его родители, которые уговорили меня остаться на ужин и показали фотографии красивых шанхайских домов во французском стиле – они колебались, какой же из этих особняков им выбрать.
Твердо решив избегать новых промашек, я постарался разделить их энтузиазм.
– Шанхай – великолепный город, правда, довольно грязный, а бывший квартал французской концессии, хоть он еще в упадке, вам понравится. Но я из Пекина, и Шанхай для меня чужой город, я не хочу вводить вас в заблуждение, давая еще какие-либо сведения…
Похожие книги
