Я не могла уйти сразу, слишком болезненным было мое открытие. Мне нужно было остаться, чтобы убедится в правоте моих слов, чтобы успокоиться, убедившись в его низости, чтобы наконец, уяснить для себя, что все это не сон. Мне понадобилось еще два месяца, чтобы разобраться в своих чувствах, чтобы понять, что никакого союза между Андре и его друзьями с одной стороны, и мной и моими друзьями с другой стороны не может быть. Что наши компании также несовместимы как несовместимо добро и зло. Что у Андре нет никакой философии кроме философии банального эгоизма, что он действительно туп и невежественен и только старается казаться джентльменом.
Как то разбирая свои вещи, я нашла там майку Гии, с изображением Холдена Калфилда, которого стошнило у кинотеатра с яркой афишей. Эта картина поразила меня как откровение. Я уткнулась в нее лицом и проплакала все утро. «Что я делаю? Почему я все еще здесь?» – сверлило в мозгу.
Андре застал меня вечером в этой майке и не сразу понял что это.
– Никогда на тебе не видел. Что это? Дай прочту… Сэлинджер. Ты видела своих друзей?
– Ты возражаешь?
– Нет, ни в коем случае. Я просто так спросил.
– Я решила уйти из твоего театра.
– Что? Ты в своем уме? Твои две пьесы идут с большим успехом. Ты могла бы стать настоящей актрисой. Звездой Голливуда. Зачем тебе эта физика? Хочешь всю жизнь прозябать инженером на зарплату?
– Хорошо, я подумаю над этим. Тогда помоги мне поставить пьесу о Сэлинджере. «Над пропастью во ржи». Я ведь сделала для тебя Джульетту.
– А кто будет в роли Холдена? Я что ли? – он принялся хохотать.
– Нет, я попрошу моих друзей. Думаю, в этой пьесе они будут рады принять участие. И ты наконец с ними подружишься. Ведь ты об этом мечтал. Лучшего шанса не придумать.
– Я буду счастлив подружиться с твоими друзьями. Это правда. Но не ценой всего во что я верю. Ты хочешь посмеяться надо мной, над моими братьями из тайного общества со сцены нашего собственного театра? Редкий цинизм, никак не ожидал от тебя. Вот, купи себе нормальную одежду.
– Ты же знаешь, я не беру у тебя денег.
– Знаю, и ходишь как оборванка. – он встал и ушел.
Мне не пришлось долго ждать «горя ревности», о котором Пруст пишет как о хранителе огня влюбленных. Газеты и радио Корнелла шумно напоминали об очередной традиции ВУЗа, которыми здесь все очень гордились: реконструкцией рыцарских турниров. Слушая репортажи и читая заметки в газетах, я вспоминала, как мы смеялись над ними в прошлом году с друзьями, и у меня щемило сердце от тоски.
– Ты слышала о начале рыцарских турниров?
Меня прошиб пот от мысли, что он заставит меня и там поучаствовать.
– Да, конечно, все газеты трубят. Уволь меня, пожалуйста, ты же знаешь, как я далека от этой глупой романтики.
– Знаю, и поэтому уже позаботился, чтобы тебе не пришлось меня там сопровождать. Помнишь Николь, которую нам пришлось отстранить от главной роли, чтобы дать ее тебе? Я попросил ее быть дамой моего сердца на турнире. Чтоб она не обижалась, и чтобы тебе не пришлось там присутствовать.
Вот тогда слова Пруста, до этого мгновения почти не имевшие для меня никакого содержания, вдруг загорелись ярким пламенем в моем уже глубоко раненом этой влюбленностью сердце. «Горе ревности», повторяла я про себя в день турнира и смеялась над собой, над своей любовью и над своим «горем». Но виду не подала.
– Да, конечно. Ты все правильно решил. А почему нельзя было просто не пойти?
