Время. Минуты, дни… годы… Несуществующее, эфемерное понятие, живущее за наш счёт и жрущее нас. К сожалению, к огромному и тоскливому, мы меняемся. Нет, даже не так. Мы умираем и появляется другой, неведомо откуда, чужой, чужой… Почему нельзя остаться ребёнком навсегда, вертеть этот восьмиричный круг, как колёса детского велосипеда.
Иногда Сашка гастролировал. Недалеко. В Москву. Ехать всего лишь ночь на поезде. Уезжал на два – три дня, не более. Играл. С кем, где… не говорил. Возвращался с подарками, вымотанный, пустой, злой, с черными выжженными глазами. Выкладывал пачку денег. Говорил: « Убери. Вам. Еслив чё…»
Почти сутки вытаскивал себя из болота, грязи, пустоты. Потом появлялся прежний весёлый обормот.
Он уехал в начале декабря. И вот уже больше недели его нет. На службе обеспокоились. Переживали. Я готовила себе гроб.
Появился Сашка через две недели. Зима. Раздетый, в шлёпках, грязный, пьяный, мёртвый. В руках модная джинсуха на меху (для меня) и пакет с подарками для Ольки. Выложил деньги «вам, еслив чё», отстранил меня резким жестом, рухнул на диван. Спал почти сутки. Я вертелась, вилась над ним, укрывала, смотрела, ревела от счастья и горя. Гроб спрятала в чулан.
Сашка открыл глаза, потянулся, похрустел позвонками, потряс лохматой башкой, сказал: «Брррр…» Встал. Я, молча, сидела на кухне. Он прошлёпал в душ. Долго плескался, фыркал, пел: " Белые розы, белые розы… суки вы все, но я вас вертел…». Вот такой выхлоп.
Из душа вышел свежий, довольный, от предложенной еды отказался, промурчав: « Потом. Есть и поинтересней.» И утащил меня в спальню.
Сашка долго не хотел мне ничего рассказывать. А я, словно чувствуя беду и опасность, не приставала с расспросами. Потом вяло, брезгливо, будто отдирая от нёба и выплёвывая куски дерьма, он рассказал.
Сашка в Москве проигрался, вчистую. Всё до копейки. Нарвался на шулеров и, как он выразился, проебал вспышку. Когда деньги кончились, он поставил на кон часы, золото, куртку…
Играл с шулерами жёсткими, злыми. Проиграл. Остался голый, нищий, обозлённый. И вот дальше он начал мне сочинять. Якобы поехал к сестре, не то двоюродной, не то троюродной, в Бирюлёво. Выбил денег в долг и вернулся опять к шулерам. Играл долго, остервенело. Выиграл. Купил подарки. Забрался в вагон, приехал домой. В поезде не спал. Стыдно. Страшно. Зачем?
Где он взял куртку, подарки ребёнку, почему не купил себе обувь и одежду – ни гу-гу.
Больше он в Москву не ездил. Я думаю, что там всё было на много серьёзнее. Но Сашка ничего рассказывать не хотел. И потом, через пару лет, когда я нечаянно упомянула его злосчастную гастроль, он хмурился, злился.
Тихо-мирно играл дома с мужиками-вояками. Скучал. Уходил в себя. Сашка менялся. Мне было страшно.
Мне надоело сидеть дома. Дура просилась в свет. Собрав свои дипломы и всяческие удостоверения, пошла искать работу.
В городке идти-то было некуда. Ткуналась в ГДО. Там уже шустрая бабуленция обучала танцам детей, а со взрослыми девочками готовила выступления на местные болотные концерты.
Я притащилась в разгар репетиции, уселась в зрительном зале, открыла пИвко, сидю – балдю. Созерцаю. На сцене чёрте что творится. Учат новый танец. Ну, полная хрень. Я начала подкалывать их, ржать.
Бабуленция повернулась ко мне и гаркнула: « Чё, умная?! Валяй! Забацай! А мы поржём!» Я, со словами: «Смотрите, не обоссытесь», пошла на сцену. Музыку создавали бойцы-музыканты из Сашкиной роты. Играли хорошо. Старшой у них, по моим предположениям, не доучился в консерватории, а это мощно. Подошла к нему. Намурлыкала мелодию. Он хмыкнул. Я исчезла за кулисами. Остальные спустились в зал. Ансамбль грянул «Мурку». Под неё я выдала степ. Бить приходилось обычными туфлями по дощатому полу. Поэтому в особо эффектных местах я подносила палец к губам, музыканты врубились сразу, затихали, барабаны повторяли мои выкрутасы. Ни чё так, прикольно вышло.
