«Нераболепствующим» – в либеральном понимании – людям, не могущим не презирать власть, считающим, что в массе своей российское общество переживает морально-мировоззренческий кризис, стагнирует, и при этих болезнях все же упрямо дистанцируется от цивилизованного человечества и сползает в тоталитаризм, одним словом, людям, естественно не принимающим отечественной кондовой узости, Михаил Ходорковский, будучи в Берлине, дал такое именование: «Европейски ориентированная часть российского общества». Ну, Ленин из Швейцарии.
Вообще, «ориенс» – это по-латыни восток. Правильнее было бы русских европейцев называть оксидентированными, потому что по-латыни запад – «оксиденс», нисходящее солнце. Получается: «Закатная часть российского общества». Сумеречная. Вестники ночи.
Севастополь – это тест, лакмусовая полоска. Да и весь Крым. А этот город особенно. «Севастос» – высокочтимый, «полис» – город. Августейший, величественный. В советское время его имя переводили иначе, развивая, вероятно, идею величия: город славы. Но действительно, история двух его оборон, 1854-1855 и 1941-1942 годов, говорит о немеркнущей славе. Подвиг защитников города в Крымской войне увековечен, волей императора Александра II, необычным Никольским храмом, пирамидальным, высоким, царящим над холмами братского кладбища. На кладбище покоятся русские адмиралы и генералы, офицеры морские и сухопутные, матросы и пехотинцы. Над могилами белые, словно выцветшие, колонны, на них бюсты военачальников. Стоят изящные часовенки, и рядом лежат громадные плиты братских могил. Склоняются над памятниками деревца, растет повсюду колючий южный кустарник, разбегаются в разные стороны мощеные дорожки, провеиваются холмы ветрами, пропекаются солнцем, омываются дождями и покрываются в зимнее утро недолгим снегом. Кладбище – книга, несуетный город живой памяти.
Туда, на братское кладбище, на северную сторону, из центра Севастополя, от Графской пристани, ходят катера. Набирают людей быстро. Молодежь их по-местному зовет смешно. Слышу разговор по мобильнику: девушке рядом кто-то звонит и интересуется, где она.
– Я в «кастрюле» сижу.
Курсируют студенты, школьники в этих «кастрюлях» каждый день, видят военные корабли, Михайловскую и Константиновскую батареи, Памятник затопленным кораблям. Привыкли? Не спрашивал. И о чем бы? Черно-синее море, а в другой день оно изумрудное, утром гладкое, к вечеру в барашках. Здесь оно всюду: и там, откуда его не видно. Оно уходит за горизонт, широкое и вольное, и им просто дышат, сидя на скамейке в безлюдном дворике. Его незаметно, повседневно впитывают глазами, не любуясь им, как гости, не смотря на него с идеей получить впечатления и пользу. Оно всегда и везде. И вместе с небом оно – один простор, одна большая ширь для души, живущей на берегу.
И древний Херсонес мне говорил о том же. Мы пришли туда в один из самых жарких дней начала сентября: 36 градусов показывал термометр в городе. Небо без оттенков, синее, абсолютно безоблачное, море и впрямь черное, и на этом глубоком фоне белые колонны Херсонеса смотрятся как иллюстрация из хрестоматии по истории Древнего мира. Город этот врезается в море, подступает к нему вплотную, а море – к его укреплениям и домам. Кажется, что те таврические греки жили по щиколотку в воде. На холмах, за городом, собирали пшеницу, пасли коз, в городе выжимали масло и давили виноград. Воевали с местными племенами. Князь Владимир, спустившийся к морю с севера, ощутил, вероятно, тепло и влагу. Не степь раскаленная перед ним, в которой привык воевать. Цивилизация, в храмах благовония, люди умелые и речь звонкая, со словами, словно отточенными морем блестящими камушками: Докса Патри, ке Но, ке Агиа Пневмати, ке нун, ке аи, ке ис туе эонас тон эонон. Амин.
