В подтверждение сказанного сатиры закивали головами, менады растянули окровавленные рты в жуткой гримасе. Старик на осле – в свою очередь – кивком подтвердил сказанное. От услышанного страх мой лишь усилился – не прикажет ли бог свите своей разорвать на части меня, не превратит ли в жабу?
Заметив на земле глиняную пластину, Дионис поднял ее, не испросив разрешения, стал читать. Закончив, с силой швырнул о большой, наполовину ушедший в землю камень – пластина разлетелась на мелкие куски.
– Поверь, Ариадна, твой случай вовсе не какой-то особенный. Неблагодарность – явление настолько частое в людской среде, что, скорее, правило, чем исключение. А значит, не следует произошедшее воспринимать слишком горестно. К тому же Тесей пообещал, и я ему верю, что не бросит тебя на произвол судьбы – пришлет за тобой корабль и отправит домой, на Крит. А значит, не такой он подлый и коварный, каким тебе видится.
– Но он бросил меня, царскую дочь, бросил, как последнюю девку… Дионис ухмыльнулся.
– Жена для мужа, желающего жизнь свою посвятить подвигам, а именно таков твой возлюбленный Тесей, – обуза. Стань ты его женой – сковала б по рукам и ногам, лишила б смысла жизни. К тому же – как это явствует из письма – он еще на Крите выказывал нежелание брать тебя с собой, и только твоя излишняя настойчивость не позволила ему поступить таким образом. Если ты, Ариадна, поняла мною сказанное, то простишь его. Хотя, сама понимаешь, – махнул рукой небрежно, – ему твое прощение…
Я осмелилась поднять взгляд на бога. Глаза его излучали спокойствие и глубину мысли, все же остальное выглядело каким-то несерьезным, даже дурашливым: полные румяные щеки, венок на голове с зелено-красными листьями и свисающими гроздьями винограда, жезл с большущей шишкой… То же самое свита, странная, противоречивая: музыка, песни, безудержное веселье, и тут же безумие, кровь…
– Но что же мне делать, Дионис. Я не хочу домой, на Крит, да и не могу. Отец не простит мне бегства с афинянином, а в гневе он способен на что угодно, даже убить меня, дочь свою.
И вновь ухмыльнулся бог.
– А ведь еще совсем недавно, до моего появления здесь, ты не только не боялась смерти, но и жаждала ее. Что же изменило твое к ней отношение?
Мне подумалось: я перед ним словно обнаженная – ему известны все мои мысли, чувства пожелания. Он знает обо мне все, знает и ответ на свой же вопрос. А посему, какой смысл отвечать?
На какое-то время смолкла беседа. Тут же смолкли менады, перестали играть сатиры, и на какое-то время тишина стала столь полной, словно нет на острове никого, ни единой живой человеческой души. Прервал ее Дионис.
– А известно ли тебе, Ариадна, что и боги способны грустить? Даже мне, богу радости, временами становится настолько тоскливо, что проникаюсь завистью – не поверишь – к простым смертным. И тогда не веселят меня ни солоноватые притчи мудрого Селена, учителя моего, – повернувшись к старику на осле, склонил почтительно голову, – ни танцы менад, ни потешные песни сатиров… И даже сладкозвучная свирель главного из них, Пана, не в состоянии разогнать черные тучи тоски моей. Винный хмель, лишь он способен заглушить на время боль, затуманить разум.
Вздохнув тяжко-тяжко, как-то уж совсем не по-божески, сказал:
– Все дело в том, что мне не хватает любви, обычной человеческой любви, той самой, которой пренебрег Тесей.
Я слушала бога и не могла понять: зачем он говорит это мне, смертной женщине. Чем могу я помочь ему? И была удивлена, нет, потрясена, услышав:
