– Пока сохранил. Формально. Но вам – большевикам – это ведь все равно. Что, не так?
– Не так. Здесь, в Европе, нас пока не признают. А ваши подписи и печать здесь действительны. Вот и командируйте нас, скажем, в Финляндию. Вытащите меня на себе, Алексей Алексеевич, – и квиты.
Кромов размышлял не более минуты.
– Хорошо. Завтра в Париже в четырнадцать ноль-ноль на Итальянском бульваре, в кафе…
– Так точно.
– Что сейчас творится в России? – спросил Алексей Алексеевич. – Ты, наверное, знаешь…
Полбышев достал из кармана вчетверо сложенный листок, протянул Кромову.
Алексей Алексеевич развернул, стал читать. Наталья Владимировна тоже читала, заглядывая из-за его плеча.
«Декрет о бывших офицерах, – побежали перед глазами строчки. – Все те бывшие офицеры, которые в той или иной форме окажут содействие скорейшей ликвидации остающихся еще в Крыму, на Кавказе и в Сибири белогвардейских отрядов и тем облегчат и ускорят победу рабоче-крестьянской России… будут освобождены от ответственности за те деяния, которые они совершили в составе белогвардейских армий Врангеля, Деникина, Колчака, Семенова и проч… Председатель Совета народных комиссаров В. Ульянов (Ленин). 2 июня 1920 года».
Кромов сложил листок, отдал Полбышеву:
– Агитируешь, приглашаешь поехать?
Лицо Полбышева еще больше помрачнело.
– Вы спрашиваете, что в России, – я отвечаю. А агитировать, приглашать… Если вы это так понимаете, то напрасно… Здесь, – он помахал листком, – в который уже раз русским людям напоминают, что они – русские. Оказывают доверие.
– По-твоему, быть русским – значит быть большевиком?
Полбышев вдруг рассмеялся:
– Может, с некоторых пор и так, если в корень смотреть. Однако офицеры, что откликнутся, не в большевики пойдут, и вряд ли из них большевики получатся. Но они будут со своим народом, а значит – с нами. Вот я – большевик, а вы мне доверяете. Вы доверяете мне?
– Тебе доверяю. Но ведь не все…
– Нет, не все. Люди ожесточились сердцем… На то она и гражданская война, классовая. Три года Республика в кольце фронтов. В стране разруха, голод… Но там – Ленин.
– А какой он, Ленин? – Это Наталья Владимировна спросила.
– Ленин? Как вам рассказать?
Полбышев задумался. Видно, он впервые отвечал на такой вопрос, и не только им, а себе тоже. Потом он медленно произнес:
– Вот я в бедной крестьянской семье рос. Жизнь вокруг надрывная, каторжная, бесправная… А я маленький был, надеялся, что никогда не умру. Вечно буду жить и все вокруг исправлю, сделаю справедливым, радостным. Жил этой надеждой. А вот теперь точно знаю, что я, Георгий Иванович Полбышев, – бессмертный человек!..
Полбышев улыбнулся, потом вдруг смутился, опустил голову и, смешно насупившись, поглядел настороженно.
Гулко пробили часы.
Полбышев подобрался, сказал:
– Мне пора.
– Я провожу. – Кромов накинул куртку.
– Прощайте, будьте счастливы…
– Рады, что едете домой? – спросила Наталья Владимировна, когда Полбышев уже переступал порог.
Он обернулся:
– Птица и та из теплых краев тянется на родное гнездовье. Тысячи верст летит через реки, моря, через пустыню какую-нибудь африканскую…
– Да вы, оказывается, поэт! – И Наталья Владимировна с улыбкой взглянула на мужа.
– Поэт, поэт… – Алексей Алексеевич усмехнулся. – Прилетит птица домой, и там ее охотник – бац!
– Охотники – они повсюду есть. И в Африке, и где хотите… – Полбышев нахлобучил кепи. – Но человек-то не птица. Так что вы меня, Алексей Алексеевич, на слове не ловите.
