Раз, два! Раз, два! В стороны, вместе, в стороны, вместе!.. Положив руки на бедра, мы делаем подскоки. Из наших ртов вылетают клубочки пара. Сквозь дверную щель снизу в вагон сочится желтый морозный свет.
– Хватит, согрелись, – говорит Ираклий.
– Кто согрелся, переходи на ходьбу. Остальные… раз, два! Раз, два! – Виктор легко подпрыгивает на своих длинных ногах, обутых в разбитые сапоги.
– Хватит, – говорю я и тоже останавливаюсь. Стены вагона белые от плотного слоя инея. Мы словно в леднике. Окошко забито фанерой и перетянуто крест-накрест проволокой. Полутьма, и только снизу желтеет морозная полоска воздуха.
У двери, запертой снаружи на замок, приплясывает Васька. Щелкают по рельсам колеса, он в такт их ударам постукивает каблуками и мурлычет свою любимую песенку:
Марфуша все хлопочеть,
Марфуша замуж хочеть,
Марфуша будет ве-ерная жена…
Васька – моторист из Керчи. Он, как и Ираклий, десантник и тоже или замполитрука, или младший политрук, а по его собственному уверению – обыкновенный рядовой, которого подлюги продали за горсть махорки. В этом вагоне, похоже, мы все такие: здесь нас человек двадцать, заподозренных в принадлежности к политсоставу и теперь отделенных от настоящих комиссаров и политруков.
Васька коренаст, плечист, с толстой шеей, покрытой белыми пупырышками. Говорит он всегда охрипшим баском и часто шикарно сплевывает сквозь зубы. Он и сейчас плюет в морозную щель и подходит к нам.
– Ну что, хлопцы, может, споем?
– Марфушу?
– Нет, чего-нибудь для души… Из России увозят нас, вы чуете это? Понимаете – из России…
Ночью мы проехали Минск. Сегодня нас везут дальше на запад. Вероятно, мы уже где-то поблизости от нашей старой государственной границы.
Васька опускается перед Виктором на корточки.
– Так-то, Одесса-мама.
– Ладно, не трави, – говорит Виктор. – Давай, запевай.
– А что?
– Что хочешь. «Галю».
Ой, ты, Галя, Галя молодая,
Пидманули Галю, завлекли с собо-ю… – хрипло, сильным басом поет Васька, потом матерно ругается: никто не подтягивает…
Попереду, попереду Дорошенко,
Попереду, попереду Дорошенко,
Что променяв жинку на тютун та люльку… – тоскует Васькин бас, протестует, жалуется, но опять никто не поддерживает его. Не поется.
– Зарядочку? – спустя минуту спрашивает Виктор. Но и прыгать не хочется.
– Будем замерзать, как японские самураи, – решает Ираклий, утыкает нос в ворот шинели и, обхватив себя вперехлест руками, раскачивается из стороны в сторону.
Васька, отойдя к двери, вновь ругается нехорошими словами.
В середине дня поезд останавливается надолго. Мы слышим чужую, незнакомую речь проходящих мимо людей, вероятно, железнодорожных рабочих. Брякает, поворачиваясь, ключ в замке, громыхают железные засовы. Дверь отодвигается.
«Raus» («Выходи») – приказывает старший конвоир.
Один за другим вылезаем из ледника. Строимся. На путях товарные и пассажирские вагоны, в воздухе нити заиндевевших проводов, за станцией в розовой морозной дымке большой город с высокими крышами, многочисленными башнями и шпилями.
