– Jude? – вдруг настораживается немец. – Еврей? – спрашивает переводчик.
– Я татарин, – отвечает один из наших, – мусульманин.
Немец достает из кармана рулетку и, встав, принимается измерять окружность черепа, длину носа, пристально вглядывается в глаза татарина. Потом пишет в блокноте какие-то формулы, что-то подсчитывает и надолго задумывается.
– Да-а, – хрипловато тянет Васька.
– Тш-ш! – шипит переводчик… – Следующий! Татарин, шумно отдуваясь, бредет к груде одежды.
Немец осматривает Ираклия, отпускает его и вдруг, взглянув на его затылок, кричит: «Zurück» – «Назад!»
– Jude? – спрашивает он Ираклия.
– Я наполовину грузин, наполовину украинец, – объясняет тот.
Но немец, видимо, не верит. Он ощупывает голову Ираклия, трогает нос, заглядывает в рот, опять пишет формулы и что-то подсчитывает…
– Следующий! – командует переводчик.
Когда эта дикая процедура заканчивается, и мы одеваемся в нашу еще горячую, пахнущую чем-то удушливо-острым одежду, он ведет нас через мостик к серому трехэтажному корпусу. Мы поднимаемся на второй этаж. Нам отводят тесную комнату с узким, схваченным толстой железной решеткой окном. В комнате двухъярусные нары, возле двери стол, над ним – электрическая лампочка.
– Сейчас вам принесут суп, – говорит переводчик и, помедлив, спрашивает – Москвичей нет?
Москвичей среди нас нет.
– А что же здесь все-таки – лагерь или тюрьма? – интересуется Виктор.
– Научно-исследовательский институт, – острит переводчик. – Лагерь, конечно… Еще какие вопросы?
– Как с харчишками? – спрашивает Васька.
– Соответственно.
– Не бьют?
– Не рекомендуется.
– Вы как дипломат, – ухмыляется Васька.
– Должность такая, – отвечает переводчик. – Работать пока не будете, выберите старшего, соблюдайте чистоту… Для начала все.
Вскоре после его ухода нам приносят баланду и пять кирпичиков хлеба. Каждый кирпичик на четверых, баланды по три четверти литра на брата. Мы трое – Виктор, Ираклий и я – залезаем на верхние нары. Васька пытается завести знакомство с рабочими кухни.
– Керченских не знаете?
– Вроде бы не попадалось.
– А мелитопольских?
– Запрещено нам разговаривать с вами, – хмуро признается один из рабочих. – Пошли, Степан.
– Подозрение не снято, – констатирует Васька.
Ранние декабрьские сумерки. Сегодня ровно год, как я ушел на войну. Хочется побыть одному и подумать.
Я прогуливаюсь вдоль корпуса. Морозно и ветрено. Тюремная стена освещена электрическими лампочками, но двор в полумраке.
Возле мостика, переброшенного через ров, по одну сторону стоит Васька, по другую – полицай. Они изредка обмениваются короткими репликами.
Я хожу и думаю о том, что прошел всего год, а сколько событий совершилось на моих глазах, сколько людей – и хороших и плохих – повстречалось за это время… Интересно устроен человек. Никогда теперь я не перестану удивляться человеку.
…Из лагерной канцелярии показывается комендант-психолог в сопровождении высокого переводчика – его зовут Сергеем. Они поворачивают к нам. Полицай вытягивается и по-немецки щелкает каблуками. Васька вытаскивает руки из карманов. Комендант, перейдя мостик, останавливается возле Васьки.
– Почему не приветствуете? – слышу я голос Сергея: он переводит вопрос коменданта.
– А как я должен приветствовать его? – робея, спрашивает Васька.
Сергей переводит Васькины слова.
– По меньшей мере встать по стойке «смирно», – говорит затем Сергей.
