– Есть! – бледнея, отвечает Малинин и пулей выскакивает из избы.
Появляется запыхавшийся оперуполномоченный Милютин.
– Капитана эвакуировать… Возьмите мою лошадь, – говорит он санинструктору. – Приказ командира полка, – объясняет он лейтенанту.
Начальник штаба вновь закрывает глаза.
– Майор приказал срочно вывезти документы, – продолжает Милютин. – Только быстро, пока не поздно!
Лейтенант идет за перегородку. Писаря – они словно того и ждали – хватают сундук и скрываются за дверью.
– Остальным занять оборону. – Милютин, потирая высокий лоб, садится к столу.
Начальника штаба уносят.
За окном, нарастая, перекатываются пулеметные и автоматные очереди. Никто из штабных командиров не возвращается.
Помедлив с минуту, Милютин встает, поднимает чью-то винтовку, прислоненную к железной кровати, щелкает затвором.
В штабной избе только связные – их пятеро, – два телефониста и я.
– Идемте, – говорит нам Милютин.
На улице посвистывают пули. Вовсю светит солнце. Морозный воздух спирает дыхание… «Но почему Милютин? Разве это его дело?» – мелькает у меня.
Мы залегаем возле сарая в цепь. Все ближе и громче трещат автоматные очереди. В стороне, по полю и за дворами, видны перебегающие фигурки наших бойцов.
– Задача: не допустить прорыва автоматчиков к штабу. Стрелять по цели, – приказывает Милютин. Глаза его широко раскрыты – яркие влажные синие глаза. Тонкая кожа на лице в малиновых пятнах.
Очевидно, немецкие автоматчики уже просочились на окраину деревни: очереди перекатываются совсем рядом.
– По окнам крайнего дома справа и огороду… Пли! – командует Милютин.
Мы стреляем. Получается внушительно – залп. Перезаряжаем винтовки. Тянет кисловатым дымком.
Снова залп. Опять перезаряжаем. Немцы на какое-то время перестают. Милютин выжидает: у нас мало патронов.
И вдруг я вижу, как через дорогу метрах в ста пятидесяти от нас перебегают, точно мыши, зеленые человечки.
– Пли, пли! – кричит Милютин.
Мы стреляем, но зеленые секундой раньше успевают упасть. Пули начинают густо сеять, стучат по бревнам сарая, визжат, отлетая рикошетом.
– Обходят, – тревожно шепчет мой сосед, из связных. – Гляньте, нос у меня не побелел?
– Пли!
– Ох! – слабо произносит сосед.
Выстрелив, я гляжу на него: он уронил голову в снег и недвижим.
Автоматы стучат уже слева. Милютин приказывает взять у убитого патроны и по одному перебираться к другому двору. На новом месте нас оказывается всего шестеро вместе с Милютиным. Мы опять стреляем, пока автоматчики снова не обходят нас.
– Только бы продержаться до сумерек, – цедит сквозь зубы Милютин, с ненавистью посматривая на красный шар солнца, застывший над лесом.
Мы еще трижды меняем позицию. У меня остается два патрона.
– К овину! – приказывает Милютин.
Теперь нас четверо: убило еще двоих, в том числе губошлепого молоденького телефониста.
У овина в голубоватых сумерках вижу крепкую фигуру командира полка Шлепкова. Укрывшись за угол, он тоже стреляет. «Как Чапаев», – думаю я. Здесь же, окопавшись в снегу, все штабисты, вооруженные винтовками, и комиссар.
За овином по одну сторону – бугор, по другую – поле, и на поле – силуэты отходящих к низкому темному лесу бойцов. Вероятно, немцам удалось бесшумно снять наших часовых.
С бугра скатывается белозубый, с кудрявым чубом лейтенант. «Как чапаевский Петька», – опять думается мне. В руках у него автомат. За ним по крутизне съезжают на спинах трое красноармейцев.
