Он приподнял ее подбородок большим пальцем, чтобы она не могла отвести взгляд.
– Да, мы всегда миримся, и это приятнее всего.
Было трудно сопротивляться его напору, особенно сейчас, когда она чувствовала, как желание овладевает ею. Она хотела оказаться в большой теплой постели вместе с ним, несмотря на то что в их отношениях появился элемент предсказуемости. В конце концов, они любили друг друга, и этого для нее было достаточно. Раньше этого всегда было достаточно и для него.
– Я хочу, чтобы ты сказала Ван Донгену, что ты не можешь позировать для его картин.
– Ты не доверяешь мне?
– Это не вопрос доверия.
Фернанда услышала внезапную резкость в голосе Пабло и гадала о том, как много ему известно о том, чем она занималась в те долгие часы, пока он работал на Монмартре.
– Разумеется, все дело в доверии.
– Я не говорю о своих попытках защитить тебя все эти годы после того, что твой муж делал с тобой. Ты заслуживала гораздо лучшего обращения.
Фернанда едва не ответила, что не заслуживала места на таком высоком пьедестале, куда он вознес ее пять лет назад. Но она не могла заставить себя сделать это, поскольку какая-то часть ее существа еще нуждалась в его обожании. Вместо этого она прижала ладонь к его груди, зная каждый изгиб его тела и понимая, как оно должно отреагировать на ее прикосновения. Ее удивило, когда он ласково отвел ее руку в сторону и оглянулся на маленькую обезьянку, которая угнездилась на широкой лохматой спине собаки. Глядя на Пикассо, Фернанда ощутила внезапную тяжесть на сердце, сама не зная, почему.
– Давай позавтракаем в кафе «Эрмитаж» напротив, – игривым тоном проворковала она. – Только мы с тобой, хорошо?
Она ощутила появление нового барьера между ними, и это ей не нравилось.
– Хорошо. Только не устраивай сцен, если мне захочется принести объедки для Фрики.
– Иногда мне кажется, что ты любишь эту собаку больше, чем меня.
– Dios mio, Фернанда! Ведь я же еще здесь, не так ли?
«Я не могу и не буду этого делать!»
Сначала она услышала свой голос, когда вспомнила, что произошло последний раз перед отъездом из дома, и эта сцена ярко разыгралась перед ее мысленным взором.
Родители Евы не реагировали на ее протесты. Мать молча стояла у плиты, помешивая борщ в железном котелке. Отец сидел напротив нее за маленьким кухонным столом, упершись локтями в крышку, и сжимал в мясистой руке полупустую кружку с вином. Он всегда становился раздражительным, когда пил дешевое кислое вино, но никто не осмеливался говорить ему об этом.
«Kochany tata»[5], – упорствовала Ева в надежде, что ласковые слова на родном языке смягчат его. Но она понимала, что ее голос звучит слишком резко, и не могла скрыть этого. Он непременно услышал ее тон, потому что хорошо знал свою дочь.
Запах свинины, имбиря и кислого вина казался еще более сильным из-за напряжения, сгустившегося в воздухе.
«Что не так с мсье Фиксом? – спросил ее отец. Он сгорбился и смотрел в кружку стеклянным взглядом, с полузакрытыми веками, как будто жизнь стала для него такой же обременительной, как и для ее матери. Ему еще не исполнилось сорока лет. – Ты слишком хороша для него, да?»
«Я не люблю его, папа».
«Пф, любовь! – проворчал он и махнул рукой. – Мы уже обо всем договорились. Такой девушке, как ты, нужен муж, дом, полный детей, и надежная жизнь рядом с родителями».
Ева отпрянула, как будто услышала смертный приговор. «Такой девушке, как ты». Он имел в виду провинциальную простушку, все еще незамужнюю в двадцать три года, не знакомую с мужчинами, отношениями и окружающим миром. Ева не знала, как ей следует ответить, чтобы не разгневать отца, поскольку она еще недостаточно отчаялась для такого брака. Единственное, чего она страстно желала, – добиться чего-то стоящего в жизни. Ее мать продолжала размешивать суп.
