Магдалина - страница 45

При этом я, во-первых: не очень хорошо понимал, что означает эта лестная для моего мужского самолюбия фраза, а во-вторых никак не мог взять в толк, почему Вера, (так звали мою первую жену) если ей ни с кем не будет так хорошо, как со мной, все-таки уходит к этому ненавидимому мной З. Валерий разъяснил мое недоумение довольно просто, сказав, что мужчина в жизни женщины, особенно такой сильной и авторитарной натуры как Вера, чаще всего играет роль либо ребенка, либо добытчика и охранителя, который может наилучшим образом обеспечить ей выполнение ее главной женской функции, а именно: продолжения человеческого рода. И так как З. соответствовал этой роли несколько лучше, чем я, то и замена в данном случае произошла сама собой, на уровне подсознания, над которым человек по большей части не властен. В общем, как в известной песне: Варвара, самка ты, тебя я презираю, к Птибурдукову ты уходишь от меня!.. Сейчас я вспоминаю обо всех этих вещах легко, как будто они происходили не со мной, а с кем-нибудь из моих знакомых, но тогда были моменты, когда я впадал в такую черную тоску, что только упорная, выматывающая работа спасала меня от погружения либо в радужный мир винных паров, либо в наркотические миражи, ласково обволакивающие нервный, воспаленный мозг. А учитывая то, что за время учебы я то ли из любопытства, то ли по безалаберности, успел познакомиться и с этими способами обретения блаженного душевного забытья, мне порой стоило больших усилий удержаться от того, чтобы вновь не поддаться мгновенному соблазну.

Валерий сильно поддерживал меня в это трудное время, хотя я и не мог бы, наверное, сказать точно, в чем эта поддержка проявлялась. Потому что все эти спартанские аксессуары, вроде “чувства локтя” или “подставленного плеча”, весьма уместные, скажем, при покорении заоблачных пиков или Северного полюса, в моей ситуации могли бы выглядеть не только грубо, но и унизительно. При том, что все это – и “локоть” и “плечо” – присутствовали. Впрочем, потом, через несколько лет, когда я уже был женат на Катерине, Валерий признался, что он тогда не просто трепался со мной о том, о сем, но намеренно строил наши беседы таким образом, чтобы я выбалтывал ему все свои душевные кошмары. Как-то он застал меня пьяным; я сидел на низкой табуретке, передо мной стояла уже наполовину выпитая бутылка водки, по краю столика были аккуратно выложены изжеванные папиросные окурки, а в пыльном раструбе оставленного Артуром Карловичем граммофона клокотали хриплые задушевные звуки “Хризантем”.

– О! – воскликнул я, обернувшись на скрип двери и увидев его на пороге, – tenente!.. Я раньше думал: лейтенант – звучит: налейте нам!.. И, зная топографию, он топает по гравию!.. Милости просим!..

– Просите – получите, – сказал он, сбросив шинель и сев на высокий жесткий стул напротив, – а только на жалость ты бьешь зря…

– Да брось ты! – отмахнулся я, – давай лучше выпьем водки!

– Наливай…

– Уно моменто!

Я встал, упершись руками в колени, качнулся, поймал равновесие, сделал шаг к буфету, дернул дверцу, забрякавшую всеми своими гранеными стеклышками, взял грубую стопку из синего стекла, подышал в нее, протер полой рубашки и, вернувшись к столику, поставил стопку перед Валерием. Совершая все эти мелкие скрупулезные движения, я все время чувствовал на себе его взгляд, выражавший целую палитру разнообразных чувств – от сочувствия до насмешки. При этом сам я, хоть и был пьян, прекрасно сознавал, что мой вид в сочетании с этими окурками и рыдающим навзрыд граммофоном, как раз и должен вызывать именно такие эмоции. Но, сознавая это, я был готов взорваться по любому поводу, даже увидев насмешливые искорки в глазах Валерия, переживавшего тогда начальную, трепетно-романтическую, фазу своего романа с Дарьей. И потому я с нарочитой грубостью хлопнул об застеленную газетами столешницу круглым подножием стопки, щелчком ногтя сбил с горлышка надорванную“бескозырку” и, накренив бутылку, спросил, какую-такую жалость он имеет в виду.