– Это ты доскажешь без меня. Лежи смирно, пока оденусь. – Отирая текущую кровь, я вынул из жилета кольцо лицемерки.
– Почтенный г-н Тумаков, выслушайте меня лежа. Этот подарок я получил от вашей подруги, и скажу: берегите красавицу: она украсит вашу ученую голову модным нарядом – рогами. Еще повторяю, лежите смирно, пока не уйду, иначе я отправлю вас к чёрту; а вас, сударыня, позвольте поблагодарить за угощение, ласки и любовь; последнюю, с поизношенными прелестями, уступаю в вечное и потомственное владение г-ну Тумакову. Теперь не угодно ли посветить нам, а завтра пригласите друзей в картинные комнаты. Мои эстампы рассеют вашу печаль по покойному супругу – прощайте!
«Посрамлённая Сенанж потупила голову, и, верно, возобновила бы прерванное сражение, если б не спасительный кинжал; он мелькал в её глазах. Хозяйка взяла свечу, молча пошла вперед; я взял за руку бледную, дрожащую Сашу и, не забыв узла, пошёл следом. Влас Пахомыч лежал смирно. Сенанж отворила калитку, мы вышли. Всякий мог подумать, если бы взглянул на лицемерку, что добрая мамушка или услужливая гувернантка провожает свою питомицу.
И вот мы на свободе; однако опасность ещё не миновала. Нежная моя подруга, выйдя за калитку, села на стоявшую вблизи скамейку.
– Антоний! Я не в силах идти! В голове жестокая боль; колени мои дрожат, я не пройду и одной улицы. Ах! Это страшно! Что мы станем делать?
Я и сам чувствовал нестерпимую боль в голове, правой скуле, боку, и, скрывая свое положение, сел подле Саши, чтобы несколько оправиться и подвязать щеку. Гроза не утихала, дождь лил проливной, порывистый ветер сбивал с ног; темнота ночи в двух шагах препятствовала различать предметы, а до квартиры была верста с лишком. Что оставалось делать? Дожидаться рассвета? Стоять на одном месте казалось невозможным – нас могли счесть за подозрительных людей и взять под стражу.
– Саша! – сказал я, – Если мы станем мешкать, то подвергнем себя новой беде. Укрепись, милый дружочек, встань, я понесу тебя на руках, держи только узел…
Я взял Сашу, пронёс две улицы и опустил драгоценную ношу – силы мне изменили.
– Антоний, ты устал, я промокла, озябла; дай мне руку и веди куда угодно.
Взаимно ободрив себя, мы прошли половину дороги, и вдруг наткнулись прямо на людей. Это был полицейский дозор. Офицер с командой заботился о пьяном человеке, лежащем на улице; только недоставало, к нашему несчастью попасть в руки этим господам.
– Кто идет? – закричал один из дозорных, преградив нам дорогу. Защищаться и бежать мы были лишены всякой возможности. Саша от страху вздрогнула; я успел только шепнуть ей: – Закрой лицо.
Крайность и отчаяние не редко производят великие дела. Трус, увидев неизбежную гибель, приходит в ожесточение и кaжeтcя героем; дурак в нужде изобретает средства, который умным во всю жизнь не приходят в голову. Я избрал другой путь: прибегнул к бесстыдству и показал себя достойным учеником Шедония. Мне пришла в голову счастливая мысль, я вспомнил историю г-жи Сенанж…
– Ба! Да ты, брат, не один?.. С товарищем женского пола. А узелок, кажется, набит плотно! – сказал писарь. – Зайдём-ка в будку! Там вам посветят, осмотрят. Что стал? Видно, огонёк не по животу? Пойдём!
– Полно бредить! Позови ко мне скорей офицера!
– К тебе офицера? Экой гусь!
– Говорят, позови, не то выйдет плохо! Съезжая отсель недалеко.
Голос и повелительный тон произношения изумили писаря; он пошел к офицеру; тот, раскачиваясь важно, приблизился к нам.
