– Эй! Что это за дрянь?
– Шампунь. – Цирюльник принялся втирать жидкость в волосы. – Славно моет…
Захарий, не слышавший о подобном средстве, нехотя покорился, но потом ничуть не раскаялся – никогда еще его волосы не были такими чистыми и душистыми.
Через пару часов он с трудом узнал себя в зеркале: белая льняная сорочка, летний двубортный сюртук, белый галстук, завязанный изящным узлом. Волосы, подстриженные, расчесанные и стянутые на затылке голубой лентой, прятались под блестящей черной шляпой. Казалось, ничто не упущено, но боцман Али все еще был недоволен:
– Динь-дон есть?
– Что?
– Часы. – Рука боцмана нырнула в воображаемый жилетный карман.
Мысль, что у него могут быть часы, Захария рассмешила.
– Нету, – сказал он.
– Ничего. Зикри-малум чуть-чуть ждать.
Вытурив ласкаров из каюты, боцман и сам пропал на добрых десять минут. Вернувшись, он что-то прятал в складках саронга. Потом затворил дверь и, развязав пояс, протянул Захарию сверкающий серебряный брегет.
– Мать честная! – Разинув рот, Захарий смотрел на часы, улегшиеся в его ладонь, точно поблескивающая устрица; с обеих сторон часы покрывала затейливая филигранная резьба, цепочка была свита из трех серебряных нитей. Он откинул крышку и, уставившись на стрелки, прислушался к тиканью. – Ну и красота!
На внутренней стороне крышки виднелись мелко выгравированные буквы.
– Адам Т. Дэнби, – прочел Захарий. – Кто это? Ты его знал?
Замявшись, боцман покачал головой:
– Нет, купить часы Кейптаун ломбард. Теперь Зикри-малум хозяин.
– Я не могу их принять, серанг Али.
– Ничего. – Физиономия боцмана осветилась улыбкой, что бывало нечасто. – Порядок.
– Спасибо, – сказал растроганный Захарий. – Никто мне такого не дарил. – Глянув на себя в зеркало – часы, шляпа, – он расхохотался: – Ну и ну! Как пить дать за мэра примут!
– Зикри-малум настоящий саиб[12], – кивнул боцман. – Все как надо. Если фермер-мермер хотеть ловить, ори-вопи.
– Вопить? Ты о чем?
– Шибко-шибко вопи: фермер-мермер, я твоя мама драл-передрал! Я настоящий саиб, моя нельзя ловить! Пистоль клади карман. Если твоя ловить, пали прямо его морда.
Встревоженный Захарий с пистолетом в кармане сошел на берег, но с первых же шагов почувствовал, что к нему относятся с непривычным почтением. В конюшне, где он нанял лошадь, хозяин-француз кланялся, величал “милордом” и не знал, чем угодить. Захарий ехал верхом, а следом бежал грум и подсказывал дорогу.
Городишко состоял из двух-трех кварталов, которые вскоре сменились неразберихой лачуг, бараков и хибар, дальше дорога вилась через густые рощицы и высокие непроходимые заросли сахарного тростника. Окружавшие их холмы и утесы имели причудливый вид – казалось, на равнины уселись колоссальные твари, застывшие в попытке вырваться из плена земли. Временами на тростниковых полях встречались люди – надсмотрщики приветствовали всадника поклоном, учтиво касаясь хлыстами шляп, а работники опускали косы и молча провожали его невыразительными взглядами, заставляя вспомнить о пистолете в кармане. Дом плантатора открылся еще издали, когда Захарий проезжал по аллее деревьев, сбросивших светло-желтую кору. Он ожидал увидеть особняк наподобие тех, что встречал в Делавэре и Мэриленде, однако здешний дом не имел величественных колонн и островерхих окон – это было одноэтажное каркасное строение, окаймленное широкой верандой, где в нижней сорочке и рейтузах с подтяжками сидел хозяин мсье д’Эпиней. Захарий счел его одеяние вполне обычным, но плантатор всполошился и на скверном английском рассыпался в извинениях за свой неприбранный вид – мол, в этот час никак не ожидал визита джентльмена. Оставив гостя на попечение чернокожей служанки, мсье д’Эпиней ушел в дом и вновь появился полчаса спустя, одетый как на парад, после чего угостил обедом из множества блюд, сопровождавшихся превосходными винами.
